Уже была черёмуха. Теперь
Москва боится заморозков, Тверь
в ночное небо смотрит из колодца,
Европа бодрствует, и счёт потерь
неведомым учётчиком ведётся.

Стучат костяшки, прыгает луна,
как лезвие в руке у пацана,
рисует натюрморт в оконной раме.
И ночь. И скучноглазая шпана
роится под слепыми фонарями.

Плетутся строки, плавает металл
у самых глаз. И, завершив овал,
кивнув — разлука выше, чем разруха —
меня прикончит деловитый галл
неровным росчерком в графе гроссбуха.

И музычка на девяти ветрах
дрожит, пока с усмешкой на губах,
в ночном ларьке разменивая сотню,
проходит некто в грубых башмаках
и нимбом освещает подворотню.