Золотое, сизое, безоглядное заоконное полотно!
По-старинному не выходит, а по-новому не дано:
не отмыть черного кобеля, не вылечить глаукому.
Утренние скворцы в предгорьях Памира поют хвалу 
птичьему богу осени – стервятнику? или орлу? 
или подобному им, короткоклювому и худому? 
 
Телефонная связь хромает, даже тихого "что с тобой?"
не спросить, задыхаясь. Свежевыпавший, голубой
на горах рассиялся снег. Как, милая, дали маху
мы, как натерпелись, сколько бессильных слез
пролили. По аллее парка, рыча, беспризорный пес 
тащит в желтых зубах перепуганную черепаху.
 
Что же мне снилось вчера? То ли жизнь, то ли смерть моя. 
Длинноволосая юная женщина на песчаном дне ручья 
спящая, несомненно, живая, в небеленом холщовом
платье. Я человек недобрый, тем более на заре,
не люблю самопальной фантастики в духе пре-
рафаэлитов, мистики не терплю, и ночами "чего еще вам?"
 
повторяю нечистым духам, "оставьте мне, - говорю, -
сны хотя бы". К медно-серому азиатскому ноябрю
я добрел, наконец, в городок приземистый и сиротский, 
где запивает лепешку нищий выцветшим молоком.
Словно гранат на ветке, лакомый мир, к которому ты влеком
только любовью, как улыбнулся бы бедный Бродский,
 
отводя опустевший взгляд к перекрытому до весны
перевалу. Обидней всего, что – ничьей вины
или злого умысла. Кофейник шумит на плитке.
Шелести под водой, трава, те же самые у тебя права
и слова, что у молчаливого большинства,
те же самые невесомые, невидимые пожитки.