Ай-Петри зноем высушен,
гуляет бриз над бунами.
Я снова в Ялте высажен,
а год - как ветром сдунуло.
В нем десять лет поместятся,
я до него был неучем,
и вот теперь полмесяца
тревожиться мне не о чем.

	Со мною рядом друг - в удаче ли, в беде ли,
	душа моя вконец еще не оскудела, -
	бездействует она. Но южное безделье
	на самом деле есть блаженнейшее дело.
	Я занят только им. Я с суетою в ссоре.
	Я погружаюсь в лень, как будто в кущи рая,
	и за день десять раз бросаюсь в зелень моря,
	и десять раз на дню живу и умираю.

В кроссовках, джинсах, платьицах,
с морскими схожи натиском,
людские волны катятся
по набережной ялтинской.
Они спешат насытиться
по кабакам, по рюмочным,
а мы с тобой рассыплемся
по берегам полуночным.

	Нам стаи бесенят топорщить будут рожки,
	пред нами распахнут ворота всех бастилий,
	и золотой луны искристая дорожка
	как будто бы для нас расстелется по штилю.
	Растают, как мираж, унылые эрзацы
	безликих наших и достопочтенных буден,
	и будет нам с тобой восторженно казаться,
	что было так всегда и только так и будет.

Но жизнь стоглазым Аргусом
свои посты расставила,
и карамелька августа
во рту почти растаяла.
Едва ли нам запомнятся
все эти пальмы-фикусы,
но нам до гроба полниться
той карамельки привкусом.

	Мы провезем его по шпалам и бетонке,
	ненужный южный хлам швырнем на антресоли,
	но серость наших дней и наших душ потемки
	теперь белым-белы от черноморской соли.
	Осыплется листва царицынского леса,
	снега запорошат останкинские ночи,
	но будут нам светить сквозь снежную завесу
	и Гагры, и Мисхор, и Туапсе, и Сочи...

август 1982