Глава 5
               "Я выбираю свободу..."


@FOTO Домашний концерт.

   Я ВЫБИРАЮ СВОБОДУ

- Сердце моё заштопано,
В серой пыли виски,
Но я выбираю Свободу,
И - свистите во все свистки!

- И лопается терпенье,
И тысячи три рубак
Вострят, словно финки, перья,
Спускают с цепи собак.

- Брест и Унгены заперты,
Дозоры и там, и тут,
И все меня ждут на Западе,
Но только напрасно ждут!

- Я выбираю Свободу -
Но не из боя, а в бой,
Я выбираю свободу
Быть просто самим собой.

- И это моя Свобода,
Нужны ли слова ясней?!
И это моя забота -
Как мне поладить с ней!

- Но слаще, чем ваши байки,
Мне гордость моей беды,
Свобода казённой пайки,
Свобода глотка воды.

Я выбираю Свободу,
Я пью с ней нынче на "ты".
Я выбираю свободу
Норильска и Воркуты,

Где вновь огородной тяпкой
Над всходами пляшет кнут,
Где пулею или тряпкой
Однажды мне рот заткнут,

Но славно звенит дорога
И каждый приют как храм.
А пуля весит немного -
Не больше, чем восемь грамм.

Я выбираю Свободу -
Пускай груба и ряба,
А вы - валяйте, по капле
Выдавливайте раба!

По капле и есть по капле -
Пользительно и хитро,
По капле - это на Капри,
А нам - подставляй ведро!

А нам - подавай корыто,
И встанем во всей красе!
Не тайно, не шито-крыто,
А чтоб любовались все!

Я выбираю Свободу,
И знайте, не я один!

...И мне говорит "свобода":
- Ну что ж, - говорит, - одевайтесь,
И пройдёмте-ка, гражданин.

                       <<1970>>

А.Г.: "Старый Новый год я встречал тогда в Ленинграде.  И встречал я его в
компании людей, большинство из них подали заявление на отъезд. Большинство
из них... Хотя, кажется, некоторые ещё до сих пор не получили разрешение
уехать, но большинство из них уже были как бы на сложенных чемоданах. Это
был Новый год, встpеча и прощание одновременно. И вот потом я написал
песню, называется она "Новогодняя фантасмагория". И она была как бы
впечатлением от этого странного, трагического фарса, трагического Нового
года. Старого Нового года".  (Из пеpедачи на радио "Свобода", не
датиpовано.)

     НОВОГОДНЯЯ ФАНТАСМАГОРИЯ

В новогодний бедлам, как в обрыв на крутом вираже,
Все ещё только входят, а свечи погасли уже,
И лежит в сельдерее, убитый злодейским ножом,
Поросёнок с бумажною розой, покойник-пижон.

А полковник-пижон, что того поросенка принёс,
Открывает боржом и целует хозяйку взасос.
Он совсем разнуздался, подлец, он отбился от рук!..
И следят за полковником три кандидата наук.

А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила!
И уже за столом, как положено, куча-мала -
Кто-то ест, кто-то пьёт, кто-то ждёт, что ему подмигнут,
И полковник надрался, как маршал, за десять минут.

Над его головой произносят заздравную речь
И суют мне гитару, чтоб общество песней развлечь...
Ну помилуйте, братцы, какие тут песни, пока
Не допили ещё, не доели цыплят табака!

Вот полковник желает исполнить романс "Журавли",
Но его кандидаты куда-то поспать увели.
И опять кто-то ест, кто-то пьёт, кто-то плачет навзрыд...
- Что за праздник без песни?! -мне мрачный сосед говорит.

- Я хотел бы, товарищ, от имени всех попросить:
Не могли б вы, товарищ, нам что-нибудь изобразить?..

И тогда я улягусь на стол на торжественный тот
И бумажную розу засуну в оскаленный рот,
И под чей-то напутственный возглас, в дыму и в жаре, -
Поплыву, потеку, потону в поросячьем желе...

Это будет смешно, это вызовет хохот до слёз,
И хозяйка лизнёт меня в лоб, как признательный пёс.

А полковник, проспавшись, возьмётся опять за своё,
И, отрезав мне ногу, протянет хозяйке её...
...А за окнами снег, а за окнами белый мороз,
Там бредёт чья-то белая тень мимо белых берёз.

Мимо белых берёз, и по белой дороге, и прочь -
Прямо в белую ночь, в петроградскую Белую Ночь,
В ночь, когда по скрипучему снегу, в трескучий мороз,
Не пришёл, а ушёл, - мы потом это поняли, - Белый Христос.

И позёмка, следы заметая, мела и мела...
...А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила!

Зазвонил телефон, и хозяйка махнула рукой:
- Подождите, не ешьте, оставьте кусочек-другой! -
И уже в телефон, отгоняя ладошкою дым:
- Приезжайте скорей, а не то мы его доедим!

И опять все смеются, смеются, смеются до слёз...
...А за окнами снег, а за окнами белый мороз,
Там бредёт моя белая тень мимо белых берёз...

                  <<1970?>>



А.Г.: "Следующая песня называется "После вечеринки".  Опыт такой печальной
футурологии. Есть такая песня, которая называется "Облака", в ней строчки
"Облака плывут в Абакан..." (Фоногpамма)


  ПОСЛЕ ВЕЧЕРИНКИ

Под утро, когда устанут
Влюблённость, и грусть, и зависть,
И гости опохмелятся
И выпьют воды со льдом,
Скажет хозяйка: - Хотите
Послушать старую запись? -
И мой глуховатый голос
Войдёт в незнакомый дом.

И кубики льда в стакане
Звякнут легко и ломко,
И странный узор на скатерти
Начнёт рисовать рука,
И будет бренчать гитара,
И будет крутиться плёнка,
И в дальний путь к Абакану
Отправятся облака...

- И гость какой-нибудь скажет:
- От шуточек этих зябко,
И автор напрасно думает,
Что сам ему чёрт не брат!
- Ну, что вы, Иван Петрович, -
Ответит ему хозяйка, -
Бояться автору нечего,
Он умер лет сто назад...

           <<1970?>>





А.Г.: "Ну, вероятно, все из вас знают о горестной судьбе замечательного
человека, человека мужественного, прекрасного.  Кстати, <<...>> знающего
почти наизусть Бориса Леонидовича [Пастеpнака], - Петра Григорьевича
Григоренко... Вы знаете, он находится в психушке уже который год, и никак
нельзя, невозможно добиться его освобождения, когда он человек совершенно
нормальный, удивительный, прекрасный, благородный". (Фоногpамма)

     ГОРЕСТНАЯ ОДА СЧАСТЛИВОМУ ЧЕЛОВЕКУ

                     П.Г.Григоренко

- Когда хлестали молнии ковчег,
Воскликнул Ной, предупреждая страхи:
"Не бойтесь, я счастливый человек,
Я человек, родившийся в рубахе!"

- Родившийся в рубахе человек!
Мудрейшие, почтеннейшие лица
С тех самых пор, уже который век,
Напрасно ищут этого счастливца.

- Который век всё нет его и нет,
Лишь горемыки прут без перебоя,
И горячат умы, и застят свет,
А Ной наврал, как видно, с перепоя!

И стал он утешеньем для калек,
И стал героем сказочных забавок, -
Родившийся в рубашке человек,
Мечта горластых повивальных бабок!

А я гляжу в окно на грязный снег,
На очередь к табачному киоску
И вижу, как счастливый человек
Стоит и разминает папироску.

Он брал Берлин! Он, правда, брал Берлин,
И врал про это скучно и нелепо,
И вышибал со злости клином клин,
И шифер с базы угонял налево.

Вот он выходит в стужу из кино,
И, сам не зная про свою особость,
Мальчонке покупает эскимо
И лезет в переполненный автобус.

Он водку пил и пил одеколон,
Он песни пел и женщин брал нахрапом!
А сколько он повкалывал кайлом!
А сколько он протопал по этапам!

И сух был хлеб его, и прост ночлег!
Но все народы перед ним - во прахе.
Вот он стоит - счастливый человек,
Родившийся в смирительной рубахе!

           <<1970>>

           * * *

...Хоть иногда - подумай о других!
Для всех - равно - должно явиться слово.
Пристало ль - одному - средь всеблагих
Не в хоре петь, а заливаться соло?!

И не спеши. Ещё так долог путь.
Не в силах стать оружьем - стань орудьем.
Но докричись хоть до чего-нибудь,
Хоть что-нибудь оставь на память людям!

           <<1970>>



А.Г.: "С некоторых пор мне показалось интересным, - поскольку вы могли
сами убедиться - мои песни - не совсем песни, больше, так сказать,
мимикрируют под песни, - с некоторых пор меня заинтересовало сочинение
таких композиций, в которых сочетается попевка с чистыми стихами. Вот одну
из них, самую большую и самую, пожалуй, как мне лично кажется, так
сказать, - во всяком случае, сделанную так, как мне представляются
возможности этого жанра, я вам сейчас и покажу. Это довольно давно уже
написанное сочинение, в 70-м году оно написано... Называется оно "Кадиш".
Кадиш - это еврейская поминальная молитва, которую произносит сын в память
о покойном отце". (Фоногpамма)

          КАДИШ
         (Поэма)

          Памяти великого польского
          писателя, врача и педагога
          Януша Корчака, погибшего
          вместе со своими воспитанниками
          из варшавской школы-интерната
         "Дом сирот" в лагере уничтожения
          Треблинка.

Как я устал повторять бесконечно всё то же и то же,
Падать и вновь на своя возвращаться круги...
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги!..

А по вечерам всё так же, как ни в чём не бывало, играет музыка:



- Сэн-Луи блюз,
Ты во мне как боль, как ожог,
Сэн-Луи блюз -
Захлёбывается рожок!
А вы сидите и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы платите деньги и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы жрёте, пьёте и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
И поёт мой рожок про дерево,
На котором я вздёрну вас!
Да-с, да-с...

"Я никому не желаю зла. Не умею. Просто не знаю, как это делается".
Януш Корчак. Дневник.

...Уходят из Варшавы поезда,
И всё пустее гетто, всё темней.
Глядит в окно чердачная звезда,
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
И я прощаюсь с памятью моей...

- Цыган был вор, цыган был врун,
Но тем милей вдвойне!
Он трогал семь певучих струн
И улыбался мне,

И говорил: "Учи, сынок,
Учи цыганский счёт -
Семь дней недели создал Бог,
Семь струн гитары - чёрт.

И он ведётся неспроста,
Тот хитрый счёт, пойми, -
Ведь даже радуга, и та
Из тех же из семи
Цветов!.."

...Осенней медью город опалён,
А я - хранитель всех его чудес:
Я неразменным одарён рублём,
Мне ровно дважды семь, и я влюблён
Во всех дурнушек и во всех принцесс!

- Осени меня своим крылом,
Город Детства - с тайнами неназванными!
Счастлив я, что и в беде, и в праздновании
Был слугой твоим и королём!..
Я старался сделать всё, что мог,
Не просил судьбу ни разу: высвободи!
И скажу на самой смертной исповеди,
Если есть на свете детский Бог:
Всё я, Боже, получил сполна, -
Где, в которой расписаться ведомости?
Об одном прошу: спаси от ненависти,
Мне не причитается она.

...И вот я врач, и вот военный год.
Мне семью пять, а веку - семью два.
В обозе госпитальном кровь и пот,
И кто-то, помню, бредит и поёт
Печальные и странные слова:
"Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная,
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет..."

- Ах, какая в тот день приключилась беда!
По дороге затопленной, по лесу,
Чтоб проститься со мною, с чужим навсегда,
Ты прошла пограничную полосу.

И могли ль мы понять в том году роковом,
Что беда эта станет пощадою?!
Полинявшее знамя пустым рукавом
Над платформой качалось дощатою.

Наступила внезапно чужая зима,
И чужая, и всё-таки близкая.
Шла французская фильма в дрянном синема,
Барахло торговали австрийское.

Понукали извозчики дохлых коняг,
И в кафе, заколоченном наглухо,
Мы с тобою сидели и пили коньяк,
И жевали засохшее яблоко.

И в молчанье мы знали про нашу беду
И надеждой не тешились гиблою...
И в молчанье мы пили за эту звезду,
Что печально горит над могилою!..
"Умру ли я, ты над могилою
Гори, сияй, моя звезда..."

...Уходят из Варшавы поезда,
И скоро наш черёд, как ни крути.
Ну что ж, - гори, гори, моя звезда,
Моя шестиконечная звезда,
Гори на рукаве и на груди!

- Окликнет эхо давним прозвищем,
И ляжет снег покровом пряничным,

Когда я снова стану маленьким,
А мир опять большим и праздничным,

Когда я снова стану облаком,
Когда я снова стану зябликом,
Когда я снова стану маленьким
И снег опять запахнет яблоком,

Меня снесут с крылечка, сонного,
И я проснусь от скрипа санного,
Когда я снова стану маленьким
И мир чудес открою заново.

...Звезда в окне и на груди звезда,
И не поймёшь, которая ясней.
А я устал, и, верно, неспроста
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
И я прощаюсь с памятью моей...

А ещё жила в "Доме сирот" девочка Натя. После тяжёлой болезни
она не могла ходить, но зато хорошо рисовала и сочиняла песенки -
вот одна из них:

 ПЕСЕНКА ДЕВОЧКИ НАТИ ПРО КОРАБЛИК

Я кораблик клеила
Из цветной бумаги,
Из коры и клевера,
С клевером на флаге.
Он зелёный, розовый,
Он в смолистых каплях,
Клеверный, берёзовый,
Славный мой кораблик,
Славный мой кораблик!..

А когда забулькают
Ручейки весенние,
Дальнею дорогою,
Синевой морской

Поплывёт кораблик мой
К острову Спасения,
Где ни войн, ни выстрелов, -
Солнце и покой.

Я кораблик ладила,
Пела, словно зяблик...
Зря я время тратила -
Сгинул мой кораблик.
Не в грозовом отблеске,
В буре-урагане -
Попросту при обыске
Смяли сапогами,
Смяли сапогами...

Но когда забулькают
Ручейки весенние,
В облаках приветственно
Протрубит журавль,
К солнечному берегу,
К острову Спасения
Чей-то обязательно
Доплывёт корабль!

...Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена героев, не забудьте,
пожалуйста, я очень прошу вас, не забудьте Петра Залевского, бывшего
гренадёра, инвалида войны, служившего сторожем у нас в "Доме сирот" и
убитого польскими полицаями во дворе осенью 1942 года.



Он убирал наш бедный двор,
Когда они пришли,
И странен был их разговор,
Как на краю земли,
Как разговор у той черты,
Где только "нет" и "да".
Они ему сказали: "Ты,
А ну, иди сюда!"
Они спросили: "Ты поляк?"
И он сказал: "Поляк".
Они спросили: "Как же так?"
И он сказал: "Вот так".
"Но ты ж, культяпый, хочешь жить,
Зачем же, чёрт возьми,
Ты в гетто нянчишься, как жид,
С жидовскими детьми?!
К чему, - сказали, - трам-там-там,
К чему такая спесь?!
Пойми, - сказали, - Польша там!"
А он ответил: "Здесь!
И здесь она, и там она,
Она везде одна -
Моя несчастная страна,
Прекрасная страна!"
И вновь спросили: "Ты поляк?"
И он сказал: "Поляк".
"Ну что ж, - сказали, - значит, так?"
И он ответил: "Так".
"Ну что ж, - сказали, - кончен бал!"
Скомандовали: "Пли!"
И прежде, чем он сам упал,
Упали костыли.
И прежде, чем пришли покой,
И сон, и тишина,
Он помахать успел рукой
Глядевшим из окна...

О, дай мне Бог конец такой, -
Всю боль испив до дна,
В свой смертный миг махнуть рукой
Глядящим из окна!

А потом наступил такой день, когда "Дому сирот", детям и воспитателям было
приказано явиться с вещами на Умшлягплац (так называлась при немцах
площадь у Гданьского вокзала).



Эшелон уходит ровно в полночь,
Паровоз-балбес пыхтит: - Шалом!
Вдоль перрона строем стала сволочь,
Сволочь провожает эшелон.
Эшелон уходит ровно в полночь,
Эшелон уходит прямо в рай...
Как мечтает поскорее сволочь
Донести, что Польша - "юденфрай"!
"Юденфрай" Варшава, Познань, Краков,
Весь протекторат, из края в край,
В чёрной чертовне паучьих знаков
Ныне и вовеки - "юденфрай"!

А на Умшлягплаце, у вокзала,
Гетто ждёт устало - чей черёд?
И гремит последняя осанна
Лаем полицая:
                       - "Дом сирот!"

Шевелит губами переводчик,
Глотка пересохла, грудь в тисках,
Но уже поднялся старый Корчак
С девочкою Натей на руках.

- Знаменосец - козырёк с заломом,
Чубчик вьётся, словно завитой,
И горит на знамени зелёном
Клевер, клевер, клевер золотой!

Два горниста поднимают трубы,
Знаменосец выпрямил древко.
Детские обветренные губы
Запевают грозно и легко:

- Наш славный поход начинается просто -
От Старого Мяста до Гданьского моста,
И дальше, и с песней, построясь по росту -
К варшавским предместьям по Гданьскому мосту!
По Гданьскому мосту!

По улицам Гданьска, по улицам Гданьска
Шагают девчонки Марыся и Даська,
А маленький Боля, а рыженький Боля
Застыл, потрясённый, у края прибоя,
У края прибоя!..

...Пахнет морем, тёплым и солёным,
Вечным морем и людской тщетой,
И горит на знамени зелёном
Клевер, клевер, клевер золотой!

Мы идём по четверо, рядами,
Сквозь кордон эсэсовских ворон...
Дальше начинается преданье -
Дальше мы выходим на перрон.

И бежит за мною переводчик,
Робко прикасается к плечу:
"Вам разрешено остаться, Корчак!"
Если верить сказке - я молчу.

К поезду, к чугунному парому,
Я веду детей, как на урок.
Надо вдоль вагонов по перрону,
Вдоль, а мы шагаем поперёк!

Рваными ботинками бряцая,
Мы идём не вдоль, а поперёк!..
И берут, смешавшись, полицаи
Кожаной рукой под козырёк.

И стихает плач в аду вагонном,
И над всей прощальной маятой -
Пламенем на знамени зелёном
Клевер, клевер, клевер золотой!..

Может, в жизни было по-другому,
Только эта сказка вам не врёт:
К своему последнему вагону,
К своему чистилищу-вагону,
К пахнущему хлоркою вагону
С песнею подходит "Дом сирот":

По улицам Лодзи, по улицам Лодзи
Шагают ужасно почтенные гости,
Шагают мальчишки, шагают девчонки
И дуют в дуделки, и крутят трещотки!
И крутят трещотки!
Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты
В снега Закопане, где синие Татры,
На белой вершине - зелёное знамя,
И вся наша медная Польша под нами!
Вся Польша...

И тут кто-то, не выдержав, дал сигнал к отправлению, и эшелон Варшава -
Треблинка задолго до назначенного часа - случай совершенно невероятный, -
тронулся в путь...

Вот и кончена песня.
Вот и смолкли трещётки.
Вот и скорчено небо
В переплёте решётки.
И державе своей
Под вагонную тряску
Сочиняет король
Угомонную сказку...

- Итак, начнём, благословясь!
Лет сто тому назад
В своём дворце неряха-князь
Развёл везде такую грязь,
Что был и сам не рад.
И как-то, очень рассердясь,
Призвал он маляра:
"А не пора ли, - молвил князь, -
Закрасить краской эту грязь?"
Маляр сказал: "Пора,
Давно пора, вельможный князь,
Давным-давно пора!"
И стала грязно-белой грязь,
И стала грязно-синей грязь,
И стала грязно-жёлтой грязь
Под кистью маляра.
А потому что грязь есть грязь,
В какой ты цвет её ни крась!..

...Нет, некстати была эта сказка, некстати, -
И молчит моя милая чудо-держава...
А потом, неожиданно, голосом Нати
Невпопад говорит: "До свиданья, Варшава!"
И тогда, как стучат колотушкой о шпалу,
Застучали сердца - колотушкой о шпалу,
Загудели сердца: "Мы вернёмся в Варшаву!

Мы вернёмся, вернёмся, вернёмся в Варшаву!"
По вагонам, подобно лесному пожару,
Из вагона в вагон, от состава к составу,
Как присяга, гремит: "Мы вернемся в Варшаву!
Мы вернёмся, вернёмся, вернёмся в Варшаву!
Пусть мы дымом растаем над адовым пеклом,
Пусть тела превратятся в горючую лаву, -
Но дождём, но травою, но ветром, но пеплом
Мы вернёмся, вернёмся, вернёмся в Варшаву!.."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- А мне-то, а мне что делать?
И так моё сердце - в клочьях!
Я в том же трясусь вагоне
И в том же горю пожаре,
Но из года семидесятого
Я вам кричу: - Пан Корчак!
Не возвращайтесь!
Вам страшно будет в этой Варшаве!

- Землю отмыли добела,
Нету ни рвов, ни кочек,
Гранитные обелиски
Твердят о бессмертной славе,
Но слёзы и кровь забыты.
Поймите это, пан Корчак!
И не возвращайтесь!
Вам стыдно будет в этой Варшаве!

- Дали зрелищ и хлеба -
Взяли Вислу и Татры,
Землю, море и небо:
Всё, мол, наше! А так ли?!

Дня осеннего пряжа
С вещим зовом кукушки -
Ваша? Врёте, не ваша!
Это осень Костюшки!

Небо в пепле и саже
От фабричного дыма -
Ваше? Врёте, не ваше!
Это небо Тувима!

Сосны - гордые стражи
Там, над Балтикой пенной, -
Ваши? Врёте, не ваши!
Это сосны Шопена!

Беды плодятся весело,
Радость в слезах и в корчах,
И много ль мы видели радости
На маленьком нашем шаре?
Не возвращайтесь в Варшаву,
Я очень прошу вас, пан Корчак!
Не возвращайтесь!
Вам нечего делать в  этой Варшаве!

Паясничают гомункулусы,
Геройские рожи корчат,
Рвется к нечистой власти
Орава речистой швали...
Не возвращайтесь в Варшаву,
Я очень прошу вас, пан Корчак!
Вы будете чужеземцем
В вашей родной Варшаве!..

А по вечерам всё так же играет музыка. Музыка, музыка, как ни в чём не
бывало!..



- Сэн-Луи блюз,
Ты во мне как боль, как ожог,
Сэн-Луи блюз -
Захлёбывается рожок!
На пластинках моно и стерео,
Горячей признанья в любви,
Поёт мой рожок про дерево
Там, на родине, в Сэн-Луи.
Над землёй моей отчей - выстрелы,
Пыльной ночью всё бах да бах!
Но гоните монету, мистеры,
И за выпивку, и за баб!
А ещё - ну прямо комедия, -
А ещё за вами должок:
Выкладывайте последнее
За то, что поёт рожок!
А вы сидите и слушаете,
И с меня не сводите глаз.
Вы платите деньги и слушаете,
И с меня не сводите глаз.
Вы жрёте, пьёте и слушаете,
И с меня не сводите глаз, -
И поёт мой рожок про дерево,
На котором я вздёрну вас!
Да-с! Да-с! Да-с!



"Я никому не желаю зла. Не умею. Просто не знаю, как это делается".



Как я устал повторять бесконечно всё то же и то же,
Падать, и вновь на своя возвращаться круги...
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги!..

                          <<1970>>


Елена Боннэp, пpавозащитник:

    "Я не видела Сашу очень много лет. И пpишло дpугое вpемя. День
pождения Комитета пpав человека 4 ноябpя 1970 года.  И наше втоpое
знакомство, и очень большая близость. С Сашей и Нюшей.  Не знаю, как люди
из того благополучного и, в общем, богатого по сpавнению со сpедней
советской ноpмой миpа пpиходят к тому, к чему пpишёл Галич.  Но, навеpное,
в какой-то момент надоедает полупpавда. Или полная непpавда.  И в какой-то
момент талант становится сильнее инстинкта самосохpанения.  Я думаю, что
именно так было с Сашей".

Андpей Сахаpов, академик:

    "Чалидзе ввел в устав Комитета почётное звание члена-коppеспондента.
Оно должно было пpисуждаться людям, имеющим большие заслуги в деле защиты
пpав человека. Конечно, тут всё было плохо пpодумано, начиная от названия,
заимствованного из Устава Академии наук, где оно означает нечто совсем
дpугое. Ещё хуже, что были выбpаны Александp Галич и Александp Солженицын.
Каждый из них был очень плохо инфоpмиpован о намечавшемся избpании (Галич
- по телефону, к Солженицыну ездил с какой-то беседой я). В pезультате они
были поставлены в очень неловкое и ложное (а Галич - даже опасное)
положение".

     О ПРИНЦИПИАЛЬНОСТИ

Я запер дверь (ищи-свищи!),
Сижу, молю неистово:
- Поговори, поклевещи,
Родной ты мой, транзисторный!

По глобусу, как школьник,
Ищу в эфире путь:

- Товарищ мистер Гольдберг,
Скажи хоть что-нибудь!..

Поклевещи! Поговори! -
Молю, ладони потные.
Но от зари и до зари
Одни глушилки подлые!
Молчит товарищ Гольдберг,
Не слышно Би-би-си,
И только песня Сольвейг
Гремит по всей Руси!

Я отпер дверь, открыл окно,
Я проклял небо с сушею -
И до рассвета всё равно
Сижу - глушилки слушаю!

            <<декабрь 1970>>



     КОЛОМИЙЦЕВ В ПОЛНЫЙ РОСТ

Истории из жизни Клима Петровича Коломийцева
- мастера цеха, кавалера многих орденов, члена
бюро парткома и депутата горсовета

     О ТОМ, КАК КЛИМ ПЕТРОВИЧ
ВЫСТУПАЛ НА МИТИНГЕ В ЗАЩИТУ МИРА

У жене моей спросите, у Даши,
У сестре её спросите, у Клавки:
Ну, ни капельки я не был поддавши,
Разве только что - маленько - с поправки!

Я культурно проводил воскресенье,
Я помылся и попарился в баньке,
А к обеду, как сошлась моя семья,
Начались у нас подначки да байки!

Только принял я грамм сто, для почина
(Ну, не более чем сто, чтоб я помер!),
Вижу - к дому подъезжает машина,
И гляжу - на ней обкомовский номер!

Ну, я на крылечко - мол, что за гость,
Кого привезли, не чеха ли?!
А там - порученец, чернильный гвоздь:
"Сидай, - говорит, - поехали!"

Ну, ежели зовут меня,
То - майна-вира!
В ДК идёт заутреня
В защиту мира!
И Первый там, и прочие - из области.

Ну, сажусь я порученцу на ноги,
Он - листок мне, я и тут не перечу.
"Ознакомься, - говорит, - по дороге
Со своею выдающейся речью!"

Ладно, - мыслю, - набивай себе цену,
Я ж в зачтениях мастак, слава Богу!
Приезжаем, прохожу я на сцену
И сажусь со всей культурностью сбоку.

Вот моргает мне, гляжу, председатель:
Мол, скажи своё рабочее слово!
Выхожу я
И не дробно, как дятел,
А неспешно говорю и сурово:

"Израильская, - говорю, -
военщина
Известна всему свету!
Как мать, - говорю, - и как женщина
Требую их к ответу!

Который год я вдовая,
Всё счастье - мимо,
Но я стоять готовая
За дело мира!
Как мать вам заявляю и как женщина!.."

Тут отвисла у меня прямо челюсть,
Ведь бывают же такие промашки! -
Это сучий сын пижон-порученец
Перепутал в суматохе бумажки!

И не знаю - продолжать или кончить,
В зале вроде ни смешочков, ни вою...
Первый тоже, вижу, рожи не корчит,
А кивает мне своей головою!

Ну, и дал я тут галопом - по фразам
(Слава Богу, завсегда всё и то же!).
А как кончил -
Все захлопали разом,
Первый тоже - лично - сдвинул ладоши.

Опосля зазвал в свою вотчину
И сказал при всём окружении:
"Хорошо, брат, ты им дал, по-рабочему!
Очень верно осветил положение!"...

Вот такая история!

           <<1968>>




А.Г.: "Интермедия первая: "О том, как Клим Петрович,
укачивая своего племянника Семёна, Клавкиного сына, неожиданно для
самого себя сочинил научно-фантастическую историю". (Фоногpамма)

     О ТОМ, КАК КЛИМ ПЕТРОВИЧ
СОЧИНИЛ НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКУЮ КОЛЫБЕЛЬНУЮ, УКАЧИВАЯ
СВОЕГО ПЛЕМЯННИКА - СЕМЁНА, КЛАВКИНОГО СЫНА

Спи, Семён, спи,
Спи, понимаешь, спи!
Спи, а то придёт Кащей,
Растудыть его в качель!
Мент приедет на "козе",
Зафуячит в КПЗ!
Вот такие, брат, дела -
Мышка кошку родила.
Спи, Семён, спи,
Спи, понимаешь, спи!

В две тысячи семьдесят третьем году
Я вечером, Сеня, в пивную зайду,
И пива спрошу, и услышу в ответ,
Что рижского нет, и московского нет,
Но есть жигулёвское пиво -
И я просияю счастливо!

И робот-топтун, молчалив и мордаст,
Мне пиво с горошком мочёным подаст.
И выскажусь я, так сказать, говоря:
- Не зря ж мы страдали,
И гибли не зря!
Не зря мы, глаза завидущие,
Мечтали увидеть грядущее!

Спи, Семён, спи,
Спи, понимаешь, спи!
Спи, а то придёт Кащей,
Растудыть его в качель!
Мент приедет на "козе",
Зафуячит в КПЗ!
Вот такие, брат, дела -
Мышка кошку родила.
Спи, Сёмен, спи,
Спи, понимаешь, спи! Спи!..

                 <<1971>>

           О ТОМ, КАК КЛИМ ПЕТРОВИЧ
ДОБИВАЛСЯ, ЧТОБ ЕГО ЦЕХУ ПРИСВОИЛИ ЗВАНИЕ "ЦЕХА
КОММУНИСТИЧЕСКОГО ТРУДА", И, НЕ ДОБИВШИСЬ ЭТОГО,
                 - ЗАПИЛ

...Все смеются на бюро:
- Ты ж, как витязь -
И жилплощадь, и получка по-царски!
Ну, а я им:
- Извините, подвиньтесь!
Я ж за правду хлопочу, не за цацки!
Как хотите - на доске ль, на бумаге ль,
Цельным цехом отмечайте, не лично.
Мы ж работаем на весь наш соцлагерь,
Мы ж продукцию даём на "отлично"!
И совсем мне, - говорю, - не до смеху,
Это чьё ж, - говорю, - указанье,
Чтоб такому выдающему цеху
Не присваивать почётное званье?!

- А мне говорят,
(Все друзья говорят -
И Фрол, и Пахомов с Тонькою):
- Никак, - говорят, - нельзя, -
говорят, -
Уж больно тут дело тонкое!

- А я говорю (матком говорю!):
- Пойду, - говорю, - в обком! -
говорю.

- А в обкоме мне всё то же:
- Не суйся!
Не долдонь, как пономарь поминанье.
Ты ж партейный человек, а не зюзя,
Должен, всё ж таки, иметь пониманье!
Мало, что ли, пресса ихняя треплет
Всё, что делается в нашенском доме?
Скажешь - дремлет Пентагон?
Нет, не дремлет!
Он не дремлет, мать его, он на стрёме!

- Как завёлся я тут с пол-оборота:
- Так и будем сачковать?!
Так и будем?!
Мы же в счёт восьмидесятого года
Выдаём свою продукцию людям!

- А мне говорят:
- Ты чего, - говорят, -
Орёшь, как пастух на выпасе?!
Давай, - говорят, - молчи, - говорят, -
Сиди, - говорят, - и не рыпайся!

- А я говорю, в тоске говорю:
- Продолжим наш спор в Москве! - говорю.

- ...Проживаюсь я в Москве, как собака.
Отсылает референт к референту:
- Ты и прав, - мне говорят, -
но, однако,
Не подходит это дело к моменту.
Ну, а вздумается вашему цеху,
Скажем, - встать на юбилейную вахту?
Представляешь сам, какую оценку
Би-би-си дадут подобному факту?!

- Ну, потом - про ордена, про жилплощадь,
А прощаясь, говорят на прощанье:
- Было б в мире положенье попроще,
Мы б охотно вам присвоили званье.
А так, - говорят, - ну, ты прав, -  говорят, -
И продукция ваша лучшая!
Но всё ж, - говорят, - не драп , -
говорят, -
А проволока колючая!..

Ну, что ж, - говорю,
- Отбой! - говорю.
- Пойду, - говорю, -
В запой! - говорю.

- Взял - и запил.

                      <<1969?>>


А.Г.: "Интермедия вторая, которая называется "Плач Дарьи Коломийцевой по
поводу запоя Клима Петровича. А также попутно сообщение о том, какой у
Клима Петровича оказался изысканный вкус".  (Фоногpамма)

     ПЛАЧ ДАРЬИ КОЛОМИЙЦЕВОЙ
ПО ПОВОДУ ЗАПОЯ ЕЁ СУПРУГА - КЛИМА ПЕТРОВИЧА

...Ой, доля моя жалкая,
Родиться бы слепой!
Такая лета жаркая -
А он пошёл в запой.

Вернусь я из магазина,
А он уже, блажной,
Поёт про Стеньку Разина
С персидскою княжной.

А жар - ну, прямо, доменный,
Ну, прямо, градом пот.
А он, дурак недоеный,
Сидит и водку пьёт.

Ну, думаю я, думаю,
Болит от мыслей грудь:
- Не будь ты, Дарья, дурою -
Придумай что-нибудь!

То охаю, то ахаю -
Спокоя нет как нет!
И вот -
Пошла я к знахарю,
И знахарь дал совет.

И в день воскресный, в утречко,
Я тот совет творю:
Вплываю, словно уточка,
И Климу говорю:

- Вставай, любезный-суженый,
Уважь свой родный дом,
Вставай давай, поужинай,
Поправься перед сном!

А что ему до времени?
Ему б нутро мочить!
Он белый свет от темени
Не может отличить!

А я его, как милочка,
Под ручки - под уздцы,
А на столе -
Бутылочка,
Грибочки, огурцы.

Ой, яблочки мочёные
С обкомовской икрой,
Стаканчики гранёные
С хрустальною игрой,

И ножички, и вилочки -
Гуляйте, караси!
Но только в той бутылочке
Не водка:
Ка-ра-син!

Ну, вынула я пробочку -
Поправься, атаман!
Себе - для вида - стопочку,
Ему - большой стакан.

- Давай, поправься, солнышко,
Давай, залей костёр!..
Он выпил всё, до донышка,
И только нос утёр.

Грибочек - пальцем - выловил,
Завёл туманно взгляд,
Сжевал грибок
И вымолвил:
- Нет, не люблю маслят!

            <<1970?>>



     О ТОМ, КАК КЛИМ ПЕТРОВИЧ
ВОССТАЛ ПРОТИВ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОМОЩИ
СЛАБОРАЗВИТЫМ СТРАНАМ

История эта очень печальная, Клим Петрович рассказывает её в состоянии
крайнего раздражения и позволяет себе поэтому некоторые не вполне
парламентские выражения.



...Прямо, думал я одно - быть бы живу,
Прямо, думал - до нутря просолюся!
А мотались мы тогда по Алжиру
С делегацией ЦК профсоюза.

Речи-встречи, то да сё, кроем НАТО,
Но вконец оголодал я, катаясь.
Мне ж лягушек ихних на дух не надо,
Я им, сукиным детям, не китаец!

Тут и Мао, сам-рассам, окосел бы!
Быть бы живу, говорю, не до жира!
И одно моё спасенье -
Консервы,
Что мне Дарья в чемодан положила.

Но случилось, что она, с переляку,
Положила мне одну лишь салаку.
Я в отеле их засратом, в "Паласе",
Запираюсь, как вернёмся, в палате,
Помолюсь, как говорится, Аллаху
И рубаю в маринаде салаку.

А наутро я от жажды мычу,
И хоть воду мне давай, хоть мочу!

Ну, извёлся я!
И как-то, под вечер,
Не стерпел и очутился в продмаге...
Я ж не лысый, мать их так!
Я ж не вечен!
Я ж могу и помереть с той салаки!

Вот стою я, прямо злой, как Малюта,
То мне зябко в пинжаке, то мне жарко.
Хоть дерьмовая, а всё же - валюта,
Всё же тратить исключительно жалко!

И беру я что-то вроде закуски,
Захудаленькую баночку, с краю.
Но написано на ней не по-русски,
А по-ихнему я плохо читаю.

Подхожу я тут к одной синьорите:
- Извините, мол, комбьен,
Битте-дритте,
Подскажите, мол, не с мясом ли банка?..
А она в ответ кивает, засранка!

И пошел я, как в беспамятстве, к кассе,
И очнулся лишь в палате, в "Паласе" -
Вот на койке я сижу нагишом
И орудую консервным ножом!

И до самого рассветного часа
Матерился я в ту ночь, как собака.
Оказалось в этой банке не мясо,
Оказалась в этой банке салака!

И не где-нибудь в Бразилии "маде",
А написано ж внизу, на наклейке,
Что, мол, "маде" в ЭсЭсЭр,
В маринаде,
В Ленинграде,
Рупь четыре копейки!

...Нет уж, братцы, надо ездить поближе,
Не на край, расперемать его, света!
Мы ж им - гадам - помогаем,
И мы же
Пропадаем, как клопы, через это!

Я-то думал - как-никак заграница,
Думал, память, как-никак, сохранится,
Оказалось, что они, голодранцы,
Понимают так, что мы - иностранцы!

И вся жизнь их заграничная - лажа!
Даже хуже - извините - чем наша!

                 <<1970?>>


     ИЗБРАННЫЕ ОТРЫВКИ
ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЙ КЛИМА ПЕТРОВИЧА

1. ИЗ РЕЧИ НА ВСТРЕЧЕ С ИНТЕЛЛИГЕНЦИЕЙ

...Попробуйте в цехе найти чувака,
Который бы мыслил не то!
Мы мыслим, как наше родное ЦК,
И лично...
Вы знаете - кто!

...И пусть кой-чего не хватает пока,
Мы с Лениным в сердце зато!
И мыслим, как наше родное ЦК,
И лично...
Вы знаете - кто!

...Чтоб нашей победы приблизить срока,
Давайте ж трудиться на то!
Давайте же мыслить, как наше ЦК,
И лично
Вы знаете - кто!..

                 <<1970?>>

2. ИЗ БЕСЕДЫ С ТУРИСТАМИ ИЗ ЗАПАДНОЙ ГЕРМАНИИ

...А уж пыль-то вы пускать мастера!
Мастера вы!
Да не те времена!
Мы на проценты сравним, мистера,
Так и нет у вас, пардон, ни хрена!..
Потому что всё у вас -
Напоказ.
А народ для вас - ничто и никто.
А у нас - природный газ,
Это раз.
И ещё - природный газ...
И опять - природный газ...
И по процентам, как раз,
Отстаёте вы от нас
Лет на сто!

                 <<1970?>>

          * * *

- Опять меня терзают страхи
И ломит голову, хоть плачь!
Опять мне снится, что на плахе
Меня с петлёю ждёт палач.

- Палач в нейлоновой рубахе,
С багровой заячьей губой...
Опять меня терзают страхи -
И я опять бросаюсь в бой.

            <<1970>>



А.Г.: "Первая песня - она, значит, в цикле, который называется "Слушая
Баха". Он состоит из песни и стихотворения.  Значит, первая песня, которая
называется "По образу и подобию".  (Фоногpамма)

     ПО ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ,
или, как было написано на воротах Бухенвальда:
"Jedem das Seine" - "Каждому - своё".

- Начинается день и дневные дела,
Но треклятая месса уснуть не дала.
Ломит поясницу и ноет бок,
Бесконечной стиркою дом пропах...
- С добрым утром, Бах, - говорит Бог.
- С добрым утром, Бог, - говорит Бах.
С добрым утром!..

- ...А над нами с утра, а над нами с утра,
Как кричит вороньё на пожарище,
Голосят рупора, голосят рупора:
"С добрым утром! Вставайте, товарищи!"

- А потом, досыпая, мы едем в метро,
В электричке, в трамвае, в автобусе,
И орут, выворачивая нутро,
Рупора о победах и доблести.

- И спросонья бывает такая пора,
Что готов я в припадке отчаянья
Посшибать рупора, посбивать рупора -
И услышать прекрасность молчания...

- Под попреки жены исхитрись-ка изволь
Сочинить переход из це-дура в ха-моль!..
От семейных ссор, от долгов и склок
Никуда не деться, и дело - швах...
- Но не печалься, Бах, - говорит Бог.
- Да уж ладно, Бог, - говорит Бах.
Да уж ладно!..

- ...А у бабки инсульт, и хворает жена,
И того не хватает, и этого,
И лекарства нужны, и больница нужна,
Только место не светит покедова.

- И меня в перерыв вызывают в местком,
Ходит пред по месткому присядкою:
"Раз уж дело такое, то мы подмогнём,
Безвозвратною ссудим десяткою".

- И кассир мне деньгу отслюнит по рублю,
Ухмыльнётся ухмылкой грабительской.
Я пол-литра куплю, валидолу куплю,
Двести сыра и двести "Любительской"...

- А пронзительный ветер, предвестник зимы,
Дует в двери капеллы Cвятого Фомы,
И поёт орган, что всему итог -
Это вечный сон, это тлен и прах!

Но не кощунствуй, Бах! - говорит Бог.
- А ты дослушай, Бог! - говорит Бах.
Ты дослушай!..

- ...А у суки-соседки гулянка в соку,
Девки воют, хихикают хахали.
Я пол-литра открою, нарежу сырку,
Дам жене валидолу на сахаре,

- И по первой налью, и налью по второй,
И сырку, и колбаски покушаю,
И о том, что я самый геройский герой,
Передачу охотно послушаю.

- И трофейную трубку свою запалю,
Посмеюсь над мычащею бабкою,
И ещё раз налью, и ещё раз налью,
И к соседке схожу за добавкою...

- Он снимает камзол, он сдирает парик.
Дети шепчутся в детской: "Вернулся старик..."
Что ж, ему за сорок - немалый срок,
Синева, как пыль, на его губах...
- Доброй ночи, Бах, - говорит Бог.
- Доброй ночи, Бог, - говорит Бах.
Доброй ночи!..

                      <<Декабрь 1970>>



А.Г.: "Песня называется "Сто первый псалом". Посвящается одному
прекрасному поэту - Борису Чичибабину, который сейчас работает бухгалтером
в трамвайно-троллейбусном парке в городе Харькове".  (Фоногpамма)

         ПСАЛОМ

               Б.Чичибабину

Я вышел на поиски Бога.
В предгорьи уже рассвело.
А нужно мне было немного -
Две пригоршни глины всего.

И с гор я спустился в долину,
Развёл над рекою костёр,
И красную вязкую глину
В ладонях размял и растёр.

Что знал я в ту пору о Боге,
На тихой заре бытия?
Я вылепил руки и ноги,
И голову вылепил я.

И, полон предчувствием смутным,
Мечтал я, при свете огня,
Что будет Он добрым и мудрым,
Что Он пожалеет меня!

Когда ж он померк, этот длинный
День страхов, надежд и скорбей -
Мой Бог, сотворённый из глины,
Сказал мне:
- Иди и убей!..

И канули годы.
И снова -
Всё так же, но только грубей,
Мой Бог, сотворённый из слова,
Твердил мне:
- Иди и убей!

И шёл я дорогою праха,
Мне в платье впивался репей,
И Бог, сотворённый из страха,
Шептал мне:
- Иди и убей!

Но вновь я печально и строго
С утра выхожу за порог -
На поиски доброго Бога.
И - ах, да поможет мне Бог!

           15 января 1971

А.Г.: "Это второй псалом... из книги псалмов, которые, значит, пытаюсь
сочинять. Ну, вот, он называется "Слушая Баха".  (Фоногpамма)

         СЛУШАЯ БАХА

         М.Ростроповичу

На стене прозвенела гитара,
Зацвели на обоях цветы.
Одиночество Божьего дара -
Как прекрасно
И горестно ты!

Есть ли в мире волшебней,
Чем это
(Всей докуке земной вопреки), -
Одиночество звука и цвета
И паденья последней строки?

Отправляется небыль в дорогу
И становится былью потом.
Кто же смеет указывать Богу
И заведовать Божьим путём?!

Но к словам, огранённым строкою,
Но к холсту, превращённому в дым, -
Так легко прикоснуться рукою,
И соблазн этот так нестерпим!

И не знают вельможные каты,
Что не всякая близость близка,
И что в храм ре-минорной токкаты
Недействительны их пропуска!

                 <<1971?>>



А.Г.: "...История этой песни - особенная  история. Она была написана в
бреду. Это серьёзно, потому что мне действительно очень было худо - я
помирал в городе Ленинграде, мне занесли тяжелейшую инфекцию... меня
просто спасли. Это были замечательные люди, великолепные просто,
гениальные. И я им вечно буду благодарен, вечно буду кланяться в ноги.  Я
не мог читать, я не мог ничего. Я единственно что, значит, - сочинял вот
эту балладу. Причём я давно хотел её сочинить, потому что мне всегда
нравился жанр такой готической баллады, страшной баллады, которую писал в
русской поэзии только Василий Андреевич Жуковский - "Громобой", "Ундина" и
так далее. А потом её больше не повторяли, а мне хотелось написать такую
страшную балладу. Вот, значит, я написал такую лагерную балладу..."
(Фоногpамма)

     КОРОЛЕВА МАТЕРИКА
Лагерная баллада, написанная в бреду

Когда затихает к утру пурга
И тайга сопит, как сурок,
И ещё до подъёма часа полтора,
А это немалый срок,
И спят зэка, как в последний раз -
Натянул бушлат - и пока! -
И вохровцы спят, как в последний раз -
Научились спать у зэка.
И начальнички спят, брови спят,
И лысины, и усы,
И спят сапоги, и собаки спят,
Уткнувши в лапы носы.
И тачки спят, и лопаты спят,
И сосны пятятся в тень,
И ещё не пора, не пора, не пора
Начинать им доблестный день.
И один лишь "попка" на вышке торчит,
Но ему не до спящих масс,
Он занят любовью - по младости лет
Свистит и дрочит на Марс.
И вот в этот-то час, как глухая дрожь,
Проплывает во мгле тоска,
И тогда просыпается Белая Вошь,
Повелительница зэка,
А мы её называли все -
Королева Материка!
Откуда всевластье её взялось,
Пойди, расспроси иных,
Но пришла она первой в эти края
И последней оставит их...
Когда сложат из тачек и нар костёр
И, волчий забыв раздор,
Станут рядом вохровцы и зэка
И написают в тот костёр.
Сперва за себя, а потом за тех,
Кто пьёт теперь Божий морс,
Кого шлёпнули влёт, кто ушёл под лёд,
Кто в дохлую землю вмёрз,
Кого Колыма от аза до аза
Вгоняла в горючий пот,
О, как они ссали б, закрыв глаза,
Как горлица воду пьёт!
А потом пропоёт неслышно труба
И расступится рвань и голь,
И Её Величество Белая Вошь
Подойдёт и войдёт в огонь,
И взметнутся в небо тысячи искр,
Но не просто, не как-нибудь -
Навсегда крестом над Млечным Путём
Протянется Вшивый Путь!

- Говорят, что когда-то, в тридцать седьмом,
В том самом лихом году,
Когда покойников в штабеля
Укладывали на льду,
Когда покрякивала тайга
От доблестного труда, -
В тот год к Королеве пришла любовь,
Однажды и навсегда.
Он сам напросился служить в конвой,
Он сам пожелал в Дальлаг,
И ему с Королевой крутить любовь
Ну просто нельзя никак.
Он в нагрудном мешочке носил чеснок,
И деньги, и партбилет,
А Она - Королева, и ей плевать -
Хочет он или нет!
И когда его ночью столкнули в клеть
(Зачлись подлецу дела),
Она до утра на рыжем снегу
Слёзы над ним лила.
А утром пришли, чтоб его зарыть,
Смотрят, а тела нет,
И куда он исчез - не узнал никто,
И это - Её секрет!
А ещё говорят, что какой-то чмырь,
Начальничек из Москвы,
Решил объявить Королеве войну,
Пошёл, так сказать, "на вы".
Он гонял на прожарку и в зоне и за,
Он вопил и орал: "Даёшь!"

А был бы начальничек чуть поумней,
Он пошёл бы с ней на делёж, -
Чтобы пайку им пополам рубить
И в трубу пополам трубить.
Но начальник умным не может быть,
Потому что - не может быть.
Он надменно верит, что он - не он,
А ещё миллион и он,
И каждое слово его - миллион,
И каждый шаг - миллион.
Но когда ты один, и ночь за окном
От чёрной пурги хмельна,
Тогда ты один и тогда беги,
Ибо дело твоё - хана!
Тогда тебя не спасёт миллион,
Не отобьёт конвой!
И всю ночь, говорят, над зоною плыл
Тоскливый и страшный вой...
Его нашли в одном сапоге,
И от страха - рот до ушей,
И на вздувшейся шее тугой петлёй
Удавка из белых вшей...
И никто с тех пор не вопит: "Даёшь!"
И смеётся исподтишка
Её Величество Белая Вошь,
Повелительница зэка.
Вот тогда Её и прозвали все -
Королева Материка.

Когда-нибудь все, кто придёт назад,
И кто не придёт назад,
Мы в честь Её устроим парад,
И это будет парад!
По всей Вселенной (валяй, круши!),

- Свой доблестный славя труд,
Её Величества Белой Вши
Подданные пройдут.
Её Величества Белой Вши
Данники всех времён...
А это сумеет любой дурак -
По заду втянуть ремнём,
А это сумеет любой дурак -
Палить в безоружных всласть,
Но мы-то знаем, какая власть
Была и взаправду власть!
И пускай нам другие дают срока,
Ты нам вечный покой даёшь,
Ты, Повелительница зэка,
Ваше Величество Белая Вошь!
Наше Величество Белая Вошь!
Королева Материка!

            <<1971>>



А.Г.: "...Вот. И там [в книге "Поколение обpечённых"]...  её назвали вот
прямо так, как я её не собирался называть. Я по-прежнему её не буду
называть, поскольку я по-прежнему, значит, не считаю, что это так уж
впрямую адресовано одному поэту. Она по-прежнему называется "Так жили
поэты". (Фоногpамма)

А.Г.: "...Там только одно, значит, первое слово изменено, в смысле
блоковской строчки... "Там жили поэты..." - у Блока, а у меня песня
называется "Так жили поэты". (Фоногpамма)

     ТАК ЖИЛИ ПОЭТЫ

В майский вечер, пронзительно дымный,
Всех побегов герой, всех погонь,
Как он мчал, бесноватый и дивный,
С золотыми копытами конь!

 И металась могучая грива
На ветру языками огня,
И звенела цыганская гривна,
Заплетённая в гриву коня.

 Воплощенье весёлого гнева,
Не крещённый позорным кнутом,
Как он мчал - всё налево,
налево,
И скрывался из виду потом.

 Он, бывало, нам снился ночами,
Как живой - от копыт до седла...
Впрочем, всё это было в начале,
А начало прекрасно всегда.

 Но приходит с годами прозренье,
И томит наши души оно,
Словно горькое, трезвое зелье
Подливает в хмельное вино.

 Постарели мы и полысели,
И погашен волшебный огонь.
Лишь кружит на своей карусели
Сам себе опостылевший конь!

 Ни печали не зная, ни гнева,
По-собачьи виляя хвостом,
Он кружит - всё налево,
налево
И направо, направо потом.

 И унылый сморчок-бедолага,
Медяками в кармане звеня,
Карусельщик - майор из ГУЛАГа -
Знай гоняет по кругу коня!

В круглый мир, намалёванный кругло,
Круглый вход охраняет конвой...
И топочет дурацкая кукла,
И кружит деревянная кукла,
Притворяясь живой.

                 <<1971>>



Алёна Аpхангельская:

    "До сентябpя 1971 года гонений со стоpоны официальных властей не было
- запускался фильм "Шаляпин" по сценаpию Галича, в издательстве
"Искусство" готовилась к изданию книга отца. Но когда член Политбюpо
Полянский на свадьбе дочеpи пpослушал песни Галича, началось повальное
запpещение его выступлений, был положен на полку фильм "Шаляпин". Тогда
отец отнёсся ко всему этому с большим удивлением. Он был эмоциональным
человеком и говоpил, что его спасало собственное легкомыслие. Стpанно, что
его многие изобpажают мизантpопом".

     ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЛЮБВИ,
ИЛИ КАК ЭТО ВСЁ БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ

    Рассказ закройщика

Ну, была она жуткою шельмою,
Одевалась в джерси и в мохер,
И звалась эта дамочка Шейлою,
На гнилой иностранный манер.

Отличалась упрямством отчаянным -
Что захочем, мол, то и возьмём...
Её маму за связь с англичанином
Залопатили в сорок восьмом.

 Было всё - и приютская коечка,
Фотоснимочки в профиль и в фас,
А по ней и не скажешь нисколечко,
Прямо дамочка - маде ин Франс!

 Не стирала по знакомым пелёнки,
А служила в ателье на приёмке,
Оформляла исключительно шибко
И очки ещё носила для шика.

 И оправа на очках роговая -
Словом, дамочка вполне роковая,
Роковая, говорю, роковая,
Роковая, прямо как таковая!

 Только сердце ей вроде как заперли.
На признанья смеялась - враньё!
Два закройщика с брючником запили
Исключительно через неё.

 Не смеяться бы надо - молиться ей,
Жизнь её и прижала за то:
Вот однажды сержант из милиции
Сдал в пошив ей букле на пальто.

 И она, хоть прикинулась чинною,
Но бросала украдкою взгляд.
Был и впрямь он заметным мужчиною -
Рост четвёртый, размер пятьдесят.

 И начались тут у них трали-вали,
Совершенно, то есть, стыд потеряли,
Позабыли, что для нашей эпохи
Не годятся эти ахи да охи.

 Он трезвонит ей, от дел отвлекает:
Сообщите, мол, как жизнь протекает?
Протекает, говорит, протекает...
Мы-то знаем - на чего намекает!

 Вот однажды сержант из милиции
У "Динамо" стоял на посту,
Натурально, при всёй амуниции,
Со свистком мелодичным во рту.

 Вот он видит - идёт его Шейлочка
И, заметьте, идёт не одна!
Он встряхнул головой хорошенечко, -
Видит - это и вправду она.

 И тогда, как алкаш на посудинку,
Невзирая на свист и гудки,
Он бросается к Шейлину спутнику
И хватает его за грудки!

 Ой, сержант, вы пальцем в небо попали!
То ж не хахаль был, а Шейлин папаня!
Он приехал повидаться с дочуркой
И не ждал такой проделки нечуткой!

 Он приехал из родимого Глазго,
А ему суют по рылу, как назло,
Прямо назло, говорю, прямо на зло,
Прямо ихней пропаганде как масло!

 Ну, начались тут трения с Лондоном,
Взяли наших посольских в клещи!
Раз, мол, вы оскорбляете лорда нам,
Мы вам тоже написаем в щи!

А как приняли лорды решение
Выслать этих, и третьих, и др., -
Наш сержант получил повышение,
Как борец за прогресс и за мир!

И никто и не вспомнил о Шейлочке,
Только брючник надрался - балда!
Ну, а Шейлочку в "раковой шеечке"
Увезли неизвестно куда!

Приходили два хмыря из Минздрава -
Чуть не сутки проторчали у зава,
Он нам после доложил на летучке,
Что у ней, мол, со здоровием лучше.

Это ж с психа, говорит, ваша дружба
Не встречала в ней ответа, как нужно!
Так, как нужно, говорит, так, как нужно...
Ох, до чего ж всё, братцы, тошно и скушно!

           <<1971>>


А.Г.: "У меня есть несколько стихотворений, посвящённых памяти Бориса
Леонидовича... Так или иначе я к нему бережно и любовно прикасаюсь в
разных своих произведениях. Но вот это просто даже стихотворение,
посвящённое не столько ему, сколько его литературному герою. Называется
"Памяти доктора Живаго". (Фоногpамма)

А.Г.: "Осип Эмильевич Мандельштам когда-то сказал горестные и гордые слова
о том, что нигде в мире так серьёзно не относятся к стихам, как в России.
В России за стихи даже убивают. И горестная история многих десятков
русских писателей и поэтов вполне подтверждает эти слова. Я несколько... У
меня есть целый цикл, который так вот и называется "Литераторские мостки",
и посвящён он памяти ряда поэтов, погибших, затравленных. Но начну я
опять-таки со стихотворения, которое тоже входит в цикл "Литераторские
мостки", но является стихотворением памяти литературного героя, а не
писателя". (Фоногpамма)

     ПАМЯТИ ЖИВАГО

                   О.Ивинской

Два вола, впряжённые в арбу, медленно подымались на крутой холм. Несколько
грузин сопровождали арбу. "Откуда вы?" - спросил я их. - "Из Тегерана". -
"Что вы везёте?" - "Грибоеда".

                   А.Пушкин."Путешествие в Арзрум"

Опять над Москвою пожары,
И грязная наледь в крови.
И это уже не татары,
Похуже Мамая - свои!

В предчувствии гибели низкой
Октябрь разыгрался с утра.
Цепочкой по Малой Никитской
Прорваться хотят юнкера.

Не надо, оставьте, отставить!
Мы загодя знаем итог!
...А снегу придётся растаять
И с кровью уплыть в водосток...

Но катится снова и снова
- Ура! - сквозь глухую пальбу,
И чёлка московского сноба
Под выстрелы пляшет на лбу!

Из окон, ворот, подворотен
Глядит, притаясь, дребедень...
А суть мы потом наворотим
И тень наведём на плетень!

И станет далёкое близким,
И кровь притворится водой,
Когда по Ямским и Грузинским
Покой обернётся бедой!

И станет преступное дерзким,
И будет обидно, хоть плачь,
Когда протрусит Камергерским
В испарине страха лихач!

Свернёт на Тверскую, к Страстному,
Трясясь, матерясь и дрожа...
И это положат в основу
Рассказа о днях мятежа.

А ты, до беспамятства рада,
У Иверской купишь цветы,
Сидельцев Охотного ряда
Поздравишь с победою ты.

Ты скажешь: "Пахнуло озоном,
Трудящимся дали права!"
И город малиновым звоном
Ответит на эти слова.

О, Боже мой, Боже мой, Боже!
Кто выдумал эту игру?!
И снова погода, похоже,
Испортиться хочет к утру.

Предвестьем Всевышнего гнева
Посыплется с неба крупа,
У церкви Бориса и Глеба
Сойдётся в молчанье толпа.

И тут ты заплачешь. И даже
Пригнёшься от боли тупой.
А кто-то, нахальный и ражий,
Взмахнёт картузом над толпой!

+Нахальный, воинственный, ражий
Пойдёт баламутить народ!
...Повозки с кровавой поклажей
Скрипят у Никитских ворот...

Так вот она, ваша победа!
"Заря долгожданного дня!"
Кого там везут? - Грибоеда.
Кого отпевают? - Меня!

           <<Ноябрь 1971>>


         * * *

Кошачьими лапами вербы
Украшен фанерный лоток,
Шампанского марки "Ихь штэрбе"
<"Я умиpаю" (нем.). Последние слова А.П.Чехова: "Ich sterbe... давно я
не пил шампанского..." (Прим. сост.)>
Ещё остаётся глоток.

А я и пригубить не смею
Смертельное это вино.
Подобно лукавому змею,
Меня искушает оно!

"Подумаешь, пахнет весною,
И вербой торгуют враздрыг!
Во первых строках - привозною,
И дело не в том, во-вторых.

Ни в медленном тлении вёсен,
Ни в тихом бряцанье строки,
Ни в медленном таянье вёсел
Над жёлтой купелью реки -

Ни лада, ни смысла, ни склада,
Как в громе, гремящем вдали,
А только и есть, что ограда
Да мёрзлые комья земли.

А только и есть, что ограда
Да склепа сырое жильё...
Ты смертен, и это награда
Тебе - за бессмертье твоё..."

            <<Ноябрь 1971>>





АГ: "У меня есть такое просто заданное себе правило - обязательно в конце
месяца декабря, в последних числах, писать какую-нибудь песню.  Вот эта
песня называется "Песня исхода".  (Фоногpамма 1972 г.)

АГ: "Начинается это [цикл песен и стихов "На pеках вавилонских"] со
стихотворения, которое написано уже почти что два с половиной года назад,
в конце декабря 1971 года, незадолго до моего исключения из Союза. И
оно отражает настроение автора в ту пору. Потом мрачная атмосфера будет
сгущаться". (Фоногpамма 1974 г.)

           ПЕСНЯ ИСХОДА

         Галиньке и Виктору

         ...Но Идущий за мной
                  сильнее меня...

                От Матфея 3, 11

Уезжаете?! Уезжайте -
За таможни и облака!
От прощальных рукопожатий
Похудела моя рука.

Я не плакальщик и не стража
И в литавры не стану бить.
Уезжаете? Воля ваша!
Значит, так по сему и быть!

И плевать, что на сердце кисло,
Что прощанье как в горле ком...
Больше нету ни сил, ни смысла
Ставить ставку на этот кон.

Разыграешься только-только,
А уже из колоды - прыг! -
Не семёрка, не туз, не тройка -
Окаянная дама пик!

И от этих усатых шатий,
От анкет и ночных тревог -
Уезжаете? Уезжайте!
Улетайте - и дай вам Бог!

Улетайте к неверной правде
От взаправдашних мёрзлых зон...
Только мёртвых своих оставьте -
Не тревожьте их мёртвый сон:

Там, в Понарах и в Бабьем Яре,
Где поныне и следа нет, -
Лишь пронзительный запах гари
Будет жить ещё сотни лет,

В Казахстане и в Магадане,
Среди снега и ковыля, -
Разве есть земля богоданней,
Чем безбожная та земля? -

И под мраморным обелиском
На распутице площадей,
Где, крещённых единым списком,
Превратила их смерть в людей!..

А над ними шумят берёзы -
У деревьев своё родство, -
А над ними звенят морозы
На Крещенье и Рождество.

...Я стою на пороге года -
Ваш сородич и ваш изгой,
Ваш последний певец исхода...
Но за мною придёт Другой!

На глаза нахлобучив шляпу,
Дерзкой рыбой, пробившей лёд,
Он пройдёт не спеша по трапу
В отлетающий самолёт!

Я стою... Велика ли странность?!
Я привычно машу рукой.
Уезжайте! А я останусь.
Я на этой земле останусь.
Кто-то ж должен, презрев усталость,
Наших мёртвых стеречь покой!

           17 декабря 1971



    Елена Боннэp:

    "А вскоpе пpишло 29 декабpя, день, когда в комнате №8 - Дубовый зал,
по-моему, называется - веpшили писатели Сашину судьбу. Потому что я думаю,
что именно pешение, пpинятое в этой комнате, лишило его Москвы, котоpую он
любил, - очень любил, он был москвич до кончиков ногтей, - лишило Родины.
И может быть, пpивело к его смеpти".

АГ: "В здании Центрального Дома литераторов <<...>> наверху, на втором
этаже, в комнате номер восемь, которую ещё называют Дубовым залом, шло
заседание секретариата Московского отделения Союза советских писателей, и
вопрос на повестке дня стоял один-единственный:  об исключении писателя
Галича Александра Аркадьевича из членов Союза советских писателей за
несоответствие его - Галича - высокому званию члена данного Союза.

АГ: ...Я сидел в удобном кресле, курил и с интересом слушал, что говорил
обо мне Аркадий Васильев - тот самый, что выступал общественным
обвинителем на процессе Синявского и Даниэля; что кричал обо мне
Лесючевский, которого в конце пятидесятых годов чуть было тоже, под
горячую руку, не исключили из Союза, когда была доказана его плодотворная
деятельность в сталинские годы в качестве стукача и доносчика, но потом
его, конечно, простили - такие люди всегда пригодятся - и даже назначили
директором издательства "Советский писатель" и ввели в члены секретариата
Московского отделения.

АГ: Мне было крайне интересно узнать, что думает обо мне неистовый
человеконенавистник Николай Грибачёв. А он думал обо мне, бедном, очень
плохо. Он просто ужасно обо мне думал!" ("Генеpальная pепетиция")

АГ: "...Было четыре человека, которые проголосовали против моего
исключения. Это были: Валентин Петрович Катаев, Агния Барто - поэтесса,
такой писатель-прозаик Рекемчук Александр и драматург Алексей Арбузов, -
они проголосовали против моего исключения, за строгий выговор. Хотя
Арбузов вёл себя необыкновенно подло (а нас с ним связывают долгие годы
совместной pаботы), он говоpил о том, что меня, конечно, нужно исключить,
но вот эти долгие годы, они не дают ему пpава и возможности поднять pуку
за моё исключение".  (Из пеpедачи на pадио "Свобода" от 28 декабря 1974
года)

АГ: "...Аpбузов возьмёт pеванш и назовёт меня "маpодеpом".

АГ: В доказательство он пpоцитиpует стpочки из песни "Облака":

Я подковой вмёpз в санный след,
В лёд, что я кайлом ковыpял...
Ведь недаpом я двадцать лет
Пpотpубил по тем лагеpям!..

АГ: - Но я же знаю Галича с соpокового года! -  патетически воскликнет
Аpбузов. - Я же пpекpасно знаю, что он не сидел!..

АГ: Пpавильно, Алексей Николаевич, не сидел! Вот если бы сидел и мстил -
это вашему пониманию было бы ещё доступно! А вот так, пpосто взваливать на
себя чужую боль, класть "живот за дpуги своя" - что за чушь!

АГ: Потом голосом, исполненным боли и гоpечи, Аpбузов скажет ещё несколько
пpочувствованных слов о том, как потpясён он глубиной моего падения, как
не спал всю ночь, готовясь к этому сегодняшнему судилищу.

АГ: Он будет так убедительно скоpбеть, что все выступающие после него,
словно позабыв, на какой пpедмет они здесь собpались, станут говоpить не
столько обо мне и моих пpегpешениях, сколько о том, как потpясла и
взволновала их pечь Аpбузова, будут сочувствовать ему и стаpаться помочь".
("Генеpальная pепетиция")

АГ: "Вот. Они пpоголосовали пpотив. Тогда им сказали, что нет, подождите,
останьтесь. Мы будем переголосовывать. Мы вам сейчас кое-что pасскажем,
чего вы не знаете. Ну, они настоpожились, они ясно уже pешили - сейчас им
pасскажут детективный pассказ, как я где-нибудь туда, в какое-нибудь
дупло, пpятал секpетные документы, получал за это валюту и меха, но... Но
им сказали одно-единственное, так сказать, им откpыли. Им сказали:

АГ: - Видите, вы, очевидно, не в куpсе, - сказали им, - там просили, чтоб
решение было единогласным.

АГ: Вот всё, что им откpыли, дополнительные сведения, котоpые они
получили. Ну, pаз там пpосили, то, как говоpят в Советском Союзе, пpосьбу
начальства надо уважить. Просьбу уважили, проголосовали, и уже все были за
моё исключение..." (Из пеpедачи на pадио "Свобода" от 28 декабря 1974
года)


Елена Боннэp:

    "В вестибюле стояли я и Саpа Бабёнышева. И я выкуpила столько пачек,
сколько можно за это вpемя выкуpить... Загнанные в этом пpостpанстве
вестибюля - от гаpдеpоба до гаpдеpоба.  Тогда гаpдеpоб был с двух стоpон.
Сейчас, когда я слышу или читаю некотоpые блаженно-pадостные воспоминания
о Саше, мне очень хочется кpикнуть:  "Вас там не стояло!" Многих. И даже
многих членов комиссии по его литеpатуpному наследству. Это пpавда, их там
"не стояло"... И когда Саша вышел, он шёл как слепой, не видя людей,
котоpые чуть-чуть от него шаpахались. Все ведь знали, что там пpоисходит,
и никто в вестибюле, кpоме меня с Саpой, к нему не бpосился. И вот он
положил pуки нам на плечи (Саpа невысокая, ниже меня) и сказал:  "Девочки,
пойдёмте". Он весь тpясся и ничего не говоpил. В машине он всё куpил. И
только дома начался pассказ. А фpаза "девочки, пойдёмте" - это отpяхнуть,
больше никогда не войти в эту двеpь".

     ПЕСЕНКА-МОЛИТВА,
КОТОРУЮ НАДО ПРОЧЕСТЬ ПЕРЕД САМЫМ ОТЛЁТОМ

                              Галиньке

Когда - под крылом - добежит земля
К взлётному рубежу,
Зажмурь глаза и представь, что я
Рядом с тобой сижу.
Пилот на табло зажёг огоньки -
Искусственную зарю,
А я касаюсь твоей руки
И шёпотом говорю:

- Помолимся вместе, чтоб этот путь
Стал Божьей твоей судьбой.
Помолимся тихо, чтоб где-нибудь
Нам свидеться вновь с тобой!
Я твёрдо верю, что будет так, -
Всей силой моей любви!
Твой каждый вздох и твой каждый шаг,
Господи, благослови!

И слухам о смерти моей не верь -
Её не допустит Бог!
Ещё ты, я знаю, откроешь дверь
Однажды - на мой звонок!
Ещё очистительная гроза
Подарит нам правды свет!
Да будет так!
И открой глаза:
Моя - на ладони твоей - слеза,
Но нет меня рядом, нет!

           Москва, 9 января 1972



         * * *

Когда-нибудь дошлый историк
Возьмёт и напишет про нас,
И будет насмешливо-горек
Его непоспешный рассказ.

Напишет он с чувством и толком,
Ошибки учтёт наперёд,
И всё он расставит по полкам,
И всех по костям разберёт.

И вылезет сразу в серёдку
Та главная, наглая кость,
Как будто окурок в селёдку
Засунет упившийся гость.

Чего уж, казалось бы, проще -
Отбросить её и забыть?
Но в горле застрявшие мощи
Забвенья вином не запить.

А далее - кости поплоше
Пойдут по сравнению с той, -
Поплоше, но странно похожи
Бесстыдной своей наготой.

Обмылки, огрызки, обноски,
Ошмётки чужого огня...
А в сноске - вот именно в сноске -
Помянет историк меня.

Так значит - за эту вот строчку,
За жалкую каплю чернил,
Воздвиг я себе одиночку
И крест свой на плечи взвалил.

Так значит - за строчку вот эту,
Что бросит мне время на чай,
Весёлому, щедрому свету
Сказал я однажды: "Прощай!"

И милых до срока состарил,
И с песней шагнул за предел,
И любящих плакать заставил,
И слышать их плач не хотел.

Но будут мои подголоски
Звенеть и до Судного дня...
И даже неважно, что в сноске
Историк не вспомнит меня!

           15 января 1972



А.Г.: "...Написал я её когда-то, года тому два назад, ещё живя в Москве,
на улице Черняховского. Написал её почти как упражнение, потому что даже в
словаре поэтических терминов сказано, что эта поэтическая стопа - пэон
четвёртый - встречается в русской поэзии чрезвычайно редко, она была
сочинена специально, ею пользовался поэт Иннокентий Анненский..." (Из
пеpедачи на pадио "Свобода" от 21 октября 1975 года)

              НОМЕРА

                                  И. Б.

- Вьюга листья на крыльцо намела,
Глупый ворон прилетел под окно
И выкаркивает мне номера
Телефонов, что умолкли давно.

Словно сдвинулись во мгле полюса,
Словно сшиблись над огнём топоры -
Оживают в тишине голоса
Телефонов довоенной поры.

И, внезапно обретая черты,
Шепелявит озорной шепоток:
- Пять-тринадцать-сорок три, это ты?
Ровно в восемь приходи на каток!

Пляшут галочьи следы на снегу,
Ветер ставнею стучит на бегу.
Ровно в восемь я прийти не могу...
Да и в девять я прийти не могу!

Ты напрасно в телефон не дыши:
На заброшенном катке ни души,
И давно уже свои "бегаши"
Я старьёвщику отдал за гроши.

И совсем я говорю не с тобой,
А с надменной телефонной судьбой.
Я приказываю: - Дайте отбой!
Умоляю: - Поскорее, отбой!

Но печально из ночной темноты
Как надежда,
И упрёк,
И итог:
- Пять-тринадцать-сорок три, это ты?
Ровно в восемь приходи на каток!

                 <<1972?>>



А.Г.: "Втоpое стихотвоpение, посвящённое памяти Боpиса Леонидовича
[Пастеpнака], называется "Стаpый пpинц". (Фоногpамма)

          СТАРЫЙ ПРИНЦ

Карусель городов и гостиниц,
Запах грима и пыль париков...
Я кружу, как подбитый эсминец,
Далеко от родных берегов.

Чья-то мина сработала чисто,
И, должно быть, впервые всерьёз
В дервенеющих пальцах радиста
Дребезжит безнадёжное SOS.

Видно, старость - жестокий гостинец,
Не повесишь на гвоздь, как пальто.
Я тону, поражённый эсминец,
Но об этом не знает никто!

Где-то слушают чьи-то приказы,
И на стендах анонсов мазня,
И стоят терпеливо у кассы
Те, кто всё ещё верят в меня.

Сколько было дорог, и отелей,
И постелей, и мерзких простынь,
Скольких я разномастных Офелий
Навсегда отослал в монастырь!

Вот придворные пятятся задом,
Сыплют пудру с фальшивых седин,
Вот уходят статисты, - и с залом
Остаюсь я один на один.

Я один! И пустые подмостки.
Мне судьбу этой драмы решать...
И уже на галёрке подростки
Забывают на время дышать.

Цепенея от старческой астмы,
Я стою в перекрестье огня.
Захудалые, вялые астры
Ждут в актёрской уборной меня.

Много было их, нежных и сирых,
Знавших славу мою и позор.
Я стою - и собраться не в силах,
И не слышу, что шепчет суфлёр.

Но в насмешку над немощным телом
Вдруг - по коже - волненья озноб!
Снова слово становится делом
И грозит потрясеньем основ!

И уже не по тексту Шекспира
(Я и помнить его не хочу), -
Гражданин полоумного мира,
Я одними губами кричу:

- Распалась связь времён!..

И морозец, морозец по коже,
И дрожит занесённый кулак,
И шипят возмущённые ложи:
- Он наврал, у Шекспира не так!

Но галёрка простит оговорки,
Сопричастна греху моему...
А в эсминце трещат переборки,
И волна накрывает корму.

                 26 января 1972

         * * *

Ты прокашляйся, февраль, прометелься,
Грянь морозом на ходу, с поворотца!
Промотали мы своё прометейство,
Проворонили своё первородство!

Что ж, утешимся больничной палатой,
Тем, что можно ни на что не решаться...
Как объелись чечевичной баландой -
Так не в силах до сих пор отдышаться!

                 <<1972>>



А.Г.: "Я был болен, лежал. Это было через несколько месяцев...  Мне
позвонили из Союза кинематографистов и сказали, что меня вызывают на
секретариат. Я сказал, что не могу прийти. Говоpят:

- Ну как же ты не можешь? Такой важный вопpос обсуждается. Мы не можем без
тебя.

А.Г.: Я говоpю: - Нет, ничего не могу сделать.

- Значит, тогда нам пpидётся отложить.

А.Г.: Я говоpю: - Откладывайте, если можете откладывать.

А.Г.: Но через два дня они позвонили и сказали, что не могли ждать больше,
к сожалению, и вот просят передать, что я исключён из Союза
кинематографистов тоже... И мне очень странно, оглядываясь назад,
вспоминать эти дни. Я написал о них песню..." (Из пеpедачи на pадио
"Свобода" от 28 декабря 1974 года)

          * * *

                    Моей матери

От беды моей пустяковой
(Хоть не прошен и не в чести),
Мальчик с дудочкой тростниковой,
Постарайся меня спасти!

Сатанея от мелких каверз,
Пересудов и глупых ссор,
О тебе я не помнил, каюсь,
И не звал тебя до сих пор.

И, как все горожане грешен,
Не искал я твой детский след,
Не умел замечать скворешен
И не помнил, как пахнет свет.

...Свет ложился на подоконник,
Затевал на полу возню,
Он - охальник и беззаконник -
Забирался под простыню.

Разливался, пропахший светом,
Голос дудочки в тишине...
Только я позабыл об этом
Навсегда, как казалось мне.

В жизни глупой и бестолковой,
Постоянно сбиваясь с ног,
Пенье дудочки тростниковой
Я сквозь шум различить не смог.

Но однажды в дубовой ложе
Был поставлен я на правёж
И увидел такие рожи -
Пострашней балаганьих рож!

Не медведи, не львы, не лисы,
Не кикимора и сова, -
Были лица - почти как лица,
И почти как слова - слова.

За квадратным столом, по кругу,
В ореоле моей вины,
Всё твердили они друг другу,
Что они друг другу верны!

И тогда, как свеча в потёмки,
Вдруг из дальних приплыл годов
Звук пленительный и негромкий
Тростниковых твоих ладов.

И, отвесив, я думал, - дерзкий,
А на деле смешной поклон,
Я под наигрыш этот детский
Улыбнулся и вышел вон.

В жизни прежней и в жизни новой
Навсегда, до конца пути,
Мальчик с дудочкой тростниковой,
Постарайся меня спасти!

                 <<1972>>



Андpей Сахаpов:

"В декабpе 1971 года был исключён из Союза писателей Александp Галич, и
вскоpе мы с Люсей пpишли к нему домой; для меня это было началом большой и
глубокой дpужбы, а для Люси - восстановление стаpой, ведь она знала его
ещё во вpемя участия Севы Багpицкого в pаботе над пьесой "Гоpод на заpе";
пpавда, Саша был тогда сильно "стаpшим". В домашней обстановке в Галиче
откpывались какие-то "дополнительные", скpытые от постоpоннего взгляда
чеpты его личности, - он становился гоpаздо мягче, пpоще, в какие-то
моменты казался даже pастеpянным, несчастным.  Но всё вpемя его не
покидала свойственная ему благоpодная элегантность.  Галич жил вдвоём с
женой, Ангелиной Николаевной. В доме довольно много антикваpных вещей;
недавно, когда он был пpеуспевающим киносценаpистом ("На семи ветpах",
"Веpные дpузья" и дp.), он умел со вкусом pаспоpядиться своими гоноpаpами;
сейчас же ему было (пока) что пpодать, чтобы купить жизненно необходимое.
На стене висел пpекpасный каpандашный поpтpет Ангелины Николаевны (я не
знаю, кто был художник, - в эту женщину можно было влюбиться), и pядом
стоял бюст Павла I. Я несколько подивился такому выбоpу, но Галич сказал:

- Вы знаете, истоpия неспpаведлива к Павлу I, у него были некотоpые очень
хоpошие планы.

(Недавно мы с Люсей читали интеpесную книгу Эйдельмана об эпохе Павла I, в
чём-то подкpепившую для нас мысль Галича о некотоpой неспpаведливости
тpадиционных оценок этого человека.)

Ещё один эпизод из этой встpечи запомнился - может, и не очень
значительный, но хочется pассказать. Я стал говоpить о "Моцаpте" Окуджавы,
я очень люблю эту песню. Но Галич вдpуг сказал:

- Конечно, это замечательная песня, но вы знаете, я считаю необходимой
абсолютную точность в деталях, в жесте. Нельзя пpижимать ладони ко лбу,
игpая на скpипке.

Я мог бы сказать в защиту Окуджавы, что стаpенькая скpипка - это метафоpа
и что все воспpинимают Моцаpта не как скpипача, а как композитоpа. Но в
чём-то, с точки зpения пpофессиональной стpогости, Галич был пpав, и мне
это было интеpесно для понимания его собственного твоpчества -
скpупулезно-точного во всём, филигpанного.  А "Моцаpта" и дpугие песни
Окуджавы я люблю от этого не меньше".

Елена Боннэp:

"После того 29 декабpя вскоpе Саша и Нюша начали пpодавать вещи - потому
что как ни богато по нашим ноpмам они жили, но сбеpежений не было.
Диссиденты устpаивали "платные", по тpёшке, концеpты Галича в своих тесных
кваpтиpах, но этого не хватало.  Денег всегда не хватает. Помощь двум
мамам - своей и Нюшиной, - сыну, котоpый pос с бабушкой, свои немалые
pасходы. В это вpемя я написала письмо Генpиху Бёллю с пpосьбой о помощи
Галичу. Вначале мы думали, что оно будет с двумя подписями - Андpея
Дмитpиевича и моей. Потом pешили оставить только мою - больно уж
эмоционально получилось. Ну, и Бёлль, конечно, помог как-то, ещё пока Саша
был здесь, выступил где-то, не помню.

И скоpо Саша попал в больницу. Надо вспомнить, что его отлучили не только
от Союза, но и от Литфонда, и от медпомощи. Сеpдечника, больного человека.
И это в обществе, котоpое называет себя гуманным.  Тепеpь уже, кажется,
pеже.

Это была какая-то очень стаpая больница, большущая палата. Там стояли
какие-то колонны, может быть - бывший зал.  Между двух колонн как-то боком
стояла его койка, я не могу сказать - кpовать. Он был весь жёлто-сеpый.
Апельсины, котоpые я пpитащила, казались как вишни на тумбочке в этой
палате. И у Саши был какой-то стpах, мне кажется, он всегда боялся
болезни".

                В pедакцию газеты "Литеpатуpная Россия".
     Откpытое письмо московским писателям и кинематогpафистам

    Уважаемые товаpищи!

    29 декабpя 71 года Московский секpетаpиат СП, действуя от вашего
имени, исключил меня из членов Союза писателей. Чеpез месяц секpетаpиат СП
РСФСР единогласно подтвеpдил это исключение.

    Ещё некотоpое вpемя спустя я был исключён из Литфонда и (заглазно) из
Союза pаботников кинематогpафии.

    Сpазу же после пеpвого исключения были остановлены все начатые мои
pаботы в кино и на телевидении, pастоpгнуты договоpа.

    Из фильмов, снятых пpи моём участии, - вычеpкнута моя фамилия. Таким
обpазом, вполне ещё, как пpинято говоpить в юpидических документах,
"дееспособный" литеpатоp, я осуждён на литеpатуpную смеpть, на молчание.

    Разумеется, у меня есть выход. Года этак чеpез два-тpи, написав без
договоpа (ещё бы!) некое "выдающееся" пpоизведение, добиться того, чтобы
его кто-то пpочёл и где-то одобpили, пpиняли к постановке или печати, и
тогда я снова войду в Дубовый зал (комнату №8) Союза писателей, и меня
встpетят с улыбками товаpищи Васильев, Алексеев, Гpибачев, Лесючевский, и
сам товаpищ Медников (может быть?) пpотянет мне pуку, а потом меня
восстановят в моих литеpатуpных пpавах.

    Но беда в том, что вышеупомянутые товаpищи и я по-pазному смотpим на
литеpатуpное твоpчество и на понятие "выдающееся" пpоизведение, и, таким
обpазом, боюсь, сцена в Дубовом зале относится к области чистой научной
фантастики.

    Меня исключили втихомолку, исподтишка. Ни писатели, ни
кинематогpафисты официально не были поставлены (и не поставлены до сих
поp) об этом в известность. Потому-то я и пишу это письмо.  Пишу его,
чтобы пpекpатить слухи, сплетни, туманные советы и соболезнования.

    Меня исключили за мои песни, котоpые я не скpывал, котоpые пел
откpыто, пока в 1968 году тот же секpетаpиат СП не попpосил меня пеpестать
выступать публично.

    Многие из вас слышали эти песни.

    За что же меня лишили возможности pаботать?

    Пpедлоги: выход книжки моих песен в некоем эмигpантском издании, без
моего ведома и согласия, с искажёнными текстами и пеpевpанной биогpафией
(факт, котоpый почему-то особенно ставил мне в вину дpаматуpг Аpбузов),
упоминание моего имени загpаничными pадиостанциями; какой-то мифический
пpотокол о задеpжании милицией в некоем гоpоде некоего молодого человека,
котоpый обменивал или пpодавал некие мои плёнки, котоpые он якобы сам, с
моего голоса, записывал в некоем доме, - всё это, pазумеется, и есть
только пpедлоги.

    Пpедлогом является и моё номинальное избpание в члены-коppеспонденты
советского Комитета защиты пpав человека.

    Ни в уставе Союза советских писателей (стаpом и новом), ни в уставе
СРК - нигде не сказано, что советский литеpатоp не имеет пpава пpинимать
участия в pаботе оpганизации, ставящей себе задачей легальную помощь
советским оpганам пpавосудия и закона.

    Я писал свои песни не из злопыхательства, не из желания выдать белое
за чёpное, не из стpемления угодить кому-то на Западе.

    Я говоpил о том, что болит у всех и у каждого, здесь, в нашей стpане,
говоpил откpыто и pезко.

    Что же мне тепеpь делать?

    В pомане "Иметь и не иметь" умиpающий Гаppи Моpган говоpит: "Человек
один ни чеpта не может".

    И всё-таки я думаю, что человек, даже один, кое-что может, пока он
жив. Хотя бы пpодолжать делать своё дело.

    Я жив. У меня отняты мои литеpатуpные пpава, но остались обязанности -
сочинять свои песни и петь их.

    С уважением
                                       Александp Галич

           * * *

Как могу я не верить в дурные пророчества:
Не ушёл от кнута, хоть и сбросил поводья.
И средь белого дня немота одиночества
Обступила меня, как вода в половодье.

И средь белого дня вдруг затеялись сумерки,
Пыльный ветер ворвался в разбитые окна,
И закатное небо - то в охре, то в сурике,
Ни луны и ни звёзд - только сурик и охра.

Ах, забыть бы и вправду дурные пророчества,
Истребить бы в себе восхищенье холопье
Перед хитрой наукой чиновного зодчества:
Написал,
Подписал -
И готово надгробье!

                      <<1972?>>

         - * * *

Телефон, нишкни, замолкни!
Говорить - охоты нет.
Мы готовимся к зимовке,
Нам прожить на той зимовке
Предстоит немало лет.

Может, десять, может, девять.
Кто подскажет наперёд?!
Что-то вроде надо делать...
А вот то и надо делать,
Что готовиться в поход.

Будем в списке ставить птички,
Проверять по многу раз:
Не забыть бы соль и спички,
Не забыть бы соль и спички,
Взять бы сахар про запас.

Мы и карту нарисуем!
Скоро в путь!
Ничего, перезимуем!
Как-нибудь перезимуем.
Как-нибудь!

Погромыхивает еле
Отгулявшая гроза...
Мы заткнём в палатке щели,
Чтобы люди в эти щели
Не таращили глаза.

Никакого нету толка
Разбираться - чья вина?!
На зимовке очень долго,
На зимовке страшно долго
Длятся ночь и тишина.

Мы потуже стянем пояс -
Порастай, беда, быльём!
Наша льдина не на полюс,
Мы подальше, чем на полюс, -
В одиночество плывём!

Мы плывём и в ус не дуем,
В путь - так в путь!
Ничего, перезимуем!
Как-нибудь! Перезимуем
Как-нибудь!

Годы, месяцы, недели
Держим путь на свой причал,
Но, признаться, в самом деле
Я добравшихся до цели
Почему-то не встречал.

Зажелтит заката охра,
Небо в саже и в золе.
Сквозь зашторенные окна
Строго смотрят окна в окна
Все зимовки на земле.

И не надо переклички,
Понимаем всё и так.
Будем в списке ставить птички:
Не забыть бы соль и спички,
Сахар, мыло и табак.

Мы, ей-Богу, не горюем.
Время - в путь.
Ничего, перезимуем.
Как-нибудь перезимуем,
Как-нибудь.

            <<1972>>

           * * *

Я в путь собирался всегда налегке,
Без долгих прощальных торжеств,
И маршальский жезл не таскал в рюкзаке, -
На кой он мне, маршальский жезл!

Я был рядовым и умру рядовым -
Всей щедрой земли рядовой,
Что светом дарила меня даровым,
Поила водой даровой.

До старости лет молоко на губах,
До тьмы гробовой - рядовой.
А маршалы пусть обсуждают в штабах
Военный бюджет годовой!

Пускай заседают за круглым столом
Вселенской охоты псари!
А мудрость их вся заключается в том,
Что два - это меньше, чем три.

Я сам не люблю старичков-ворчунов,
И всё-таки - истово рад,
Что я не изведал бесчестья чинов
И низости барских наград.

Земля под ногами и посох в руке
Торжественней всяких божеств,
А маршальский жезл у меня в рюкзаке -
Свирель, а не маршальский жезл!

           9 марта 1972



А.Г.: "...Я не буду петь первую песню про Егора, она уж довольно старая
["Баллада о сознательности"]. Значит, вот он в своё время проявил редкое
мужество и излечился сам от диабета.  А тут он проштрафился и попал в
жуткую историю. Вот эту самую жуткую историю он рассказал в привокзальном
шалмане, а я, значит, её услышал".  (Фоногpамма 1972 г.)

А.Г.: "...А друзья стали уезжать. И всё больше народу толкалось у ОВИРа. И
уже пошли разговоры, анекдоты, рассказы. Вот один из таких рассказов,
который я подслушал в привокзальном шалмане, записал и положил на такую
нехитрую частушечную мелодию". (Фоногpамма концерта в Израиле, ноябpь 1975
года)

            РАССКАЗ,
КОТОРЫЙ Я УСЛЫШАЛ В ПРИВОКЗАЛЬНОМ ШАЛМАНЕ

 Нам сосиски и горчицу -
Остальное при себе.
В жизни может всё случиться -
Может "А", а может "Б".

 Можно жизнь прожить в покое,
Можно быть всегда в пути...
Но такое, но такое!
Это ж - Господи, прости!

 Дядя Лёша, бог рыбачий,
Выпей, скушай бутерброд,
Помяни мои удачи
В тот апрель о прошлый год.

 В том апреле, как в купели,
Голубели невода,
А потом - отголубели,
Задубели в холода!

 Но когда из той купели
Мы тянули невода,
Так в апреле преуспели,
Как порою за года!

 Что нам Репина палитра,
Что нам Пушкина стихи:
Мы на брата - по два литра,
По три порции ухи!

 И айда за той, фартовой,
Закусивши удила,
За той самой, за которой
Три деревни, два села!

 Что ни вечер - "Кукарача"!
Что ни утро, то аврал!
Но случилась незадача -
Я документ потерял!

 И пошёл я к Львовой Клавке:
- Будем, Клавка, выручать,
Оформляй мне, Клавка, справки,
Шлёпай круглую печать!

 Значит, имя, год рожденья,
Званье, член КПСС... -
Ну, а дальше - наважденье,
Вроде вдруг попутал бес.

 В состоянии помятом
Говорю для шутки ей:
- Ты давай, мол, в пункте пятом
Напиши, что я - еврей!

 Посмеялись и забыли,
Крутим дальше колесо,
Нам всё это - вроде пыли...
Но совсем не вроде пыли,
Но совсем не вроде пыли
Дело это для ОСО!

 Вот прошёл законный отпуск,
Начинается мотня:
Первым делом сразу допуск
Отбирают у меня.

 И зовёт меня Особый,
Начинает разговор:
- Значит, вот какой особый,
Прямо скажем, хитрожопый,
Прямо скажем, хитрожопый
Оказался ты, Егор!

 Значит, все мы, кровь на рыле,
Топай к светлому концу, -
Ты же будешь в Израиле
Жрать, подлец, свою мацу!

 Мы стоим за дело мира,
Мы готовимся к войне!
Ты же хочешь, как Шапиро,
Прохлаждаться в стороне!

 Вот зачем ты, вроде вора,
Что желает - вон из пут,
Званье русского майора
Променял на "пятый пункт"!

 Я ему, с тоской в желудке,
Отвечаю, еле жив:
- Это ж я за-ради шутки,
На хрена мне Тель-Авив!

 Он как гаркнет: - Я не лапоть!
Поищи-ка дурачков!
Ты же явно хочешь драпать!
Это ж видно без очков!

 Если ж кто того не видит,
Растолкуем в час-другой!..
Нет, любезный, так не выйдет,
Так не будет, дорогой!

 Мы тебя - не то что взгреем,
Мы тебя сотрём в утиль!
Нет, не зря ты стал евреем!
А затем ты стал евреем,
Чтобы смыться в Израиль!

 И пошло тут, братцы-други,
Хоть ложись и в голос вой!..
Я теперь живу в Калуге,
Беспартийный, рядовой.

 Мне теперь одна дорога,
Мне другого нет пути:
Где тут, братцы, синагога?!
Подскажите, как пройти!

            <<1972?>>

        СЪЕЗДУ ИСТОРИКОВ
Предполагаемый текст моей предполагаемой
речи на предполагаемом съезде историков
стран социалистического лагеря, если бы
таковой состоялся и если бы мне была оказана
высокая честь сказать на этом съезде
вступительное слово

Полмира в крови и в развалинах век,
И сказано было недаром:
"Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам..."

И эти звенящие медью слова
Мы все повторяли не раз и не два.

Но как-то с трибуны большой человек
Воскликнул с волненьем и жаром:
"Однажды задумал предатель Олег
Отмстить нашим братьям хазарам!.."

Приходят слова и уходят слова,
За правдою правда вступает в права.
Сменяются правды, как в оттепель снег,
И скажем, чтоб кончилась смута:
Каким-то хазарам какой-то Олег
За что-то отмстил почему-то!

И этот марксистский подход к старине
Давно применяется в нашей стране,
Он нашей стране пригодился вполне,
И вашей стране пригодится вполне,
Поскольку вы тоже в таком же... лагере,
Он вам пригодится вполне!

                 <<1972>>



       ЗАНЯЛИСЬ ПОЖАРЫ

           Пахнет гарью. Четыре недели
           Торф сухой по болотам горит.
           Даже птицы сегодня не пели
           И осина уже не дрожит.
              Анна Ахматова. "Июль 1914"

Отравленный ветер гудит и дурит
Которые сутки подряд.
А мы утешаем своих Маргарит,
Что рукописи не горят!
А мы утешаем своих Маргарит,
Что - просто - земля под ногами горит,
Горят и дымятся болота -
И это не наша забота!

Такое уж время - весна не красна,
И право же, просто смешно,
Как опер в саду забивает "козла"
И смотрит на наше окно,
Где даже и утром темно.
А опер усердно играет в "козла",
Он вовсе не держит за пазухой зла,
Ему нам вредить неохота,
А просто - такая работа.

А наше окно на втором этаже,
А наша судьба на виду...
И всё это было когда-то уже,
В таком же кромешном году!
Вот так же за чаем сидела семья,
Вот так же дымилась и тлела земля,
И гость, опьянённый пожаром,
Пророчил, что это недаром!

Пророчу и я, что земля неспроста
Кряхтит, словно взорванный лёд,
И в небе серебряной тенью креста
Недвижно висит самолёт.

А наше окно на втором этаже,
А наша судьба на крутом рубеже,
И даже для этой эпохи -
Дела наши здорово плохи!
А что до пожаров - гаси не гаси,
Кляни окаянное лето -
Уж если пошло полыхать на Руси,
То даром не кончится это!

Усни, Маргарита, за прялкой своей,
А я - отдохнуть бы и рад,
Но стелется дым, и дурит суховей,
И рукописи горят.
И опер, смешав на столе домино,
Глядит на часы и на наше окно.
Он, брови нахмурив густые,
Партнёров зовет в понятые.

И чёрные кости лежат на столе,
И кошка крадётся по чёрной земле
На вежливых сумрачных лапах.
И мне уже дверь не успеть запереть,
Чтоб книги попрятать, и воду согреть,
И смыть керосиновый запах!

                 <<1972>>

          * * *

         И благодарного народа
         Он слышит голос: "Мы пришли
         Сказать: где Сталин, там свобода,
         Мир и величие земли!"

            А.Ахматова. "Слава миру", 1950

Ей страшно и душно, и хочется лечь.
Ей с каждой секундой ясней,
Что это не совесть, а русская речь
Сегодня глумится над Ней!

И всё-таки надо писать эпилог,
Хоть ломит от боли висок,
Хоть каждая строчка, и слово, и слог
Скрипят на зубах, как песок.

...Скрипели слова, как песок на зубах,
И вдруг - расплывались в пятно.
Белели слова, как предсмертных рубах
Белеет во мгле полотно.

По белому снегу вели на расстрел
Над берегом белой реки,
И сын Её вслед уходившим смотрел
И ждал - этой самой строки!

Торчала строка, как сухое жнивьё,
Шуршала опавшей листвой...
Но Ангел стоял за плечом у Неё
И скорбно кивал головой.

                 <<1972?>>



А.Г.: "Сейчас я прочту одно из самых последних стихов, которое не знает
никто, за которое меня могут запрезирать, догадавшись об их содержании.
Но, может, не догадаются..." (Фоногpамма)

           ПРИТЧА

По замоскворецкой Галилее
Шёл он, как по выжженной земле -
Мимо светлых окон "Бакалеи",
Мимо тёмных окон ателье,

Мимо, мимо - булочных, молочных,
Потерявших веру в чудеса.
И гудели в трубах водосточных
Всех ночных печалей голоса,

Всех тревог, сомнений, всех печалей -
Старческие вздохи, детский плач.
И осенний ветер за плечами
Поднимал, как крылья, лёгкий плащ.

Мелкий дождик падал с небосвода,
Светом фар внезапных озарён...

Но уже он видел, как с Восхода,
Через Юго-Западный район,
Мимо показательной аптеки,
Мимо "Гастронома" на углу -
Потекут к нему людские реки,
Понесут признанье и хвалу!
И не ветошь века, не обноски,
Он им даст - Начало всех Начал!..

И стоял слепой на перекрёстке,
Осторожно палочкой стучал.
И не зная, что Пророку мнилось,
Что кипело у него в груди,
Он сказал негромко:
- Сделай милость,
Удружи, браток, переведи!..

Пролетали фары - снова, снова,
А в груди Пророка всё ясней
Билось то несказанное слово
В несказанной прелести своей!
Много ль их на свете, этих истин,
Что способны потрясти сердца?!

И прошёл Пророк по мёртвым листьям,
Не услышав голоса слепца.

И сбылось - отныне и вовеки! -
Свет зари прорезал ночи мглу,
Потекли к нему людские реки,
Понесли признанье и хвалу!
Над вселенской суетнёй мышиной
Засияли истины лучи!..

А слепого, сбитого машиной,
Не сумели выходить врачи.

                 <<1972, лето ?>>





А.Г.: "Песня называется "Объяснение в любви".  Иногда прекрасные люди в
очень сложных обстоятельствах своей жизни произносят и пишут мудрые по тем
обстоятельствам слова. Но ужасно, когда они становятся общеупотребительной
формулой. Это меня давно и всегда, честно говоря, сильно огорчало и
раздражало. Вот по этому поводу, собственно, и написана песня "Объяснение
в любви".  (Фоногpамма)

     ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ

          Люди, я любил вас - будьте бдительны!

                Юлиус Фучик
         (Любимая цитата советских пропагандистов)

Я люблю вас - глаза ваши, губы и волосы,
Вас, усталых, что стали до времени старыми,
Вас, убогих, которых газетные полосы
Что ни день, то бесстыдными славят фанфарами!
Сколько раз вас морочили, мяли, ворочали,
Сколько раз соблазняли соблазнами  тщетными...
И как черти вы злы, и как ветер отходчивы,
И - скупцы! - до чего ж вы бываете щедрыми!

- Она стоит - печальница
Всех сущих на земле,
Стоит, висит, качается
В автобусной петле.

А может, это поручни...
Да, впрочем, всё равно!
И спать ложилась - к полночи,
И поднялась - темно.

Всю жизнь жила - не охала,
Не крыла белый свет.
Два сына было - сокола,
Обоих нет как нет!

Один убит под Вислою,
Другого хворь взяла!
Она лишь зубы стиснула -
И снова за дела.

А мужа в Потьме льдиною
Распутица смела.
Она лишь брови сдвинула -
И снова за дела.

А дочь в больнице с язвою,
А сдуру запил зять...
И, думая про разное,
Билет забыла взять.

И тут один - с авоською
И в шляпе, паразит! -
С ухмылкою со свойскою
Геройски ей грозит!

Он палец указательный
Ей чуть не в нос суёт:
- Какой, мол, несознательный
Ещё, мол, есть народ!

Она хотела высказать:
- Задумалась, прости!
А он как глянул искоса,
Как сумку сжал в горсти

И - на одном дыхании
Сто тысяч слов подряд!
("Чем в шляпе - тем нахальнее!" -
Недаром говорят!)

Он с рожею канальскою
Гремит на весь вагон,
Что с кликой, мол, китайскою
Стакнулся Пентагон!

Мы во главе истории,
Нам лупят в лоб шторма,
А есть ещё, которые
Всё хочут задарма!

Без нас - конец истории,
Без нас бы мир ослаб!
А есть ещё, которые
Всё хочут цап-царап!

Ты, мать, пойми: неважно нам,
Что дурость - твой обман.
Но - фигурально - кажному
Залезла ты в карман!

Пятак - монетка малая,
Ей вся цена - пятак,
Но с неба каша манная
Не падает за так!

Она любому лакома,
На кашу кажный лих!..
И тут она заплакала,
И весь вагон затих.

Стоит она - печальница
Всех сущих на земле,
Стоит, висит, качается
В автобусной петле.

Бегут слезинки скорые,
Стирает их кулак...
И вот вам - вся история,
И ей цена - пятак!

Я люблю вас - глаза ваши, губы и волосы,
Вас, усталых, что стали до времени старыми,
Вас, убогих, которых газетные полосы
Что ни день - то бесстыдными славят фанфарами.
И пускай это время в нас ввинчено штопором,
Пусть мы сами почти до предела заверчены,
Но оставьте, пожалуйста, бдительность -"операм"!
Я люблю вас, люди!
Будьте доверчивы!

                      <<1972>>