Начал я от жизни уставать,
верить гороскопам и пророчествам, 
понял я впервые, что кровать 
может быть прекрасна одиночеством.

Утрачивает разум убеждения, 
теряет силу плоть и дух линяет;
желудок - это орган наслаждения, 
который нам последним изменяет.

Не из-за склонности ко злу, 
а от игры живого чувства 
любого возраста козлу 
любезна сочная капуста.

Белый цвет летит с ромашки, 
вянут ум и обоняние, 
лишь у маленькой рюмашки 
не тускнеет обаяние.

Увы, красавица, как жалко, 
что не по мне твой сладкий пряник, 
ты персик, пальма и фиалка, 
а я давно уж не ботаник.

Осмотрю на нашу старость с одобрением,
мы заняты любовью и питьем;
судьба нас так полила удобрением, 
что мы еще и пахнем и цветем.

Того, что будет с нами впредь, 
уже сейчас легко достигнуть:
с утра мне чтобы умереть - 
вполне достаточно подпрыгнуть.

Стало сердце покалывать скверно, 
стал ходить, будто ноги по пуду;
больше пить я не буду, 
наверно, хоть и меньше, конечно, не буду.

К ночи слышней зловещее 
цоканье лет упорное, 
самая мысль о женщине 
действует как снотворное.

На душе моей не тускло и не пусто, 
и, даму если вижу в неглиже, 
я чувствую в себе живое чувство, 
но это чувство юмора уже.

К любви я охладел не из-за лени, 
и к даме попадая ночью в дом, 
упасть еще готов я на колени, 
но встать уже с колен могу с трудом.

Зря девки не глядят на стариков 
и лаской не желают ублажать:
мальчишка переспит - и был таков, 
а старенький - не в силах убежать.

Время льется даже в тесные 
этажи души подвальные, 
сны мне стали сниться пресные 
и уныло односпальные.

С увлечением жизни моей детектив 
я читаю, почти до конца проглотив. 
Тут сюжет уникального кроя:
сам читатель - убийца героя.

Кипя, спеша и споря, 
состарились друзья, 
и пьем теперь мы с горя, 
что пить уже нельзя.

Болтая и трепясь, мы не фальшивы, 
мы просто оскудению перечим;
чем более мы лысы и плешивы, 
тем более кудрявы найти речи.

Подруг моих поблекшие черты 
бестактным не задену я вниманием, 
я только на увядшие цветы 
смотрю теперь с печальным пониманием.

То ли поумнел седой еврей:
мира не исправишь все равно, 
то ли стал от возраста добрей, 
то ли жалко гнева на гавно.

Уже не люблю я витать в облаках, 
усевшись на тихой скамье,
нужнее мне ножка цыпленка в руках, 
чем сон о копченой свинье.

Весь день суетой загубя, 
плетусь я к усталому ужину 
и вечером в куче себя 
уже не ищу я жемчужину.

Знаю старцев, на жизненном склоне
коротающих тихие дни
в том невидимом облаке вони,
что когда-то издали они.

Шепнуло мне прелестное создание, 
что я еще и строен и удал, 
но с нею на любовное свидание 
на ровно четверть века опоздал.

Другим теперь со сцены соловьи 
поют в их артистической красе, 
а я лишь выступления свои 
хожу теперь смотреть, и то не все.

Утечет сквозь нас река времен, 
кипя вокруг, как суп;
был молод я и неумен, 
теперь я стар и глуп.

Пришел я с возрастом к тому, 
что меньше пью, чем ем, 
а пью так мало потому, 
что бросил пить совсем.

С годами нрав мой изменился, 
я разлюбил пустой трезвон, 
я всем учтиво поклонился 
и отовсюду вышел вон.

Нам пылать уже вряд ли пристало;
тихо-тихо нам шепчет бутылка, 
что любить не спеша и устало - 
даже лучше, чем бурно и пылко.

Не стареет моя подруга, 
хоть сейчас на экран кино, 
дует западный ветер с юга 
в наше северное окно.

На склоне лет на белом свете 
весьма уютно куковать, 
на вас поплевывают дети, 
а всем и вовсе наплевать.

Подвергнув посмертной оценке 
судьбу свою, душу и труд, 
я стану портретом на стенке, 
и мухи мой облик засрут.

Прочтите надо мной мой некролог 
в тот день, когда из жизни уплыву;
возвышенный его услыша слог, 
я, может быть, от смеха оживу.

Мне жаль, что в оперетте панихидной, 
в ее всегда торжественном начале 
не в силах буду репликой ехидной 
развеять обаяние печали.