Мы не пропишемся в столичном городе
С нас, бесталанных, и взятки гладки.
У нас провинция висит на вороте,
И мало сметки, и нету хватки.
 
Мы обоснуемся где поприсадистей,
Где поприземистей, да подобротней,
Где благ поменее, пожиже радостей,
Зато подворья – не подворотни. 
 
Трагикомичные кругом наивчики –
(Всё злая память перелицует)
Хозяйка в трусиках и рижском лифчике
Лопаткой детской ковёр лупцует. 
 
Гармонь автобуса вполне семейственна – 
На два салона взахлёб расспросы. 
А что ж: все тутошние, все местные, –
Был клан сначала, потом разросся.
 
А мусор хамства, труху невежества  
Копни с-под низу – отроешь юмор.
Он с вырождением никак не вяжется:
Покуда шутит, народ не умер.
 
И за моряцкие походки бабушек,
Что верят в займы и лотерею,
Отдам я душу до самых грабушек
И жить меж ними не наторею.
 
И поругается дитё рожоное,
И покуражится сантехник пьяный.  
Теперь бесполые, а были – жёнами,
Теперь анчутки, а были – панны.
 
В хор самодеятельный запишемся:
Не сладкогласно, а ведь впритирку.
Смотри, пожалуйста! Чего ж мы пыжимся?
Ну да… сподобимся – навесят бирку.
  
В жильё неверное, ремонта ждущее,
Приходит грузчик гормолзавода.  
Он хочет с прошлым сомкнуть грядущее –
Одолевает его зевота.
 
К утру опомнится, глазунью выжарит,
Щетину выбреет и сдаст посуду.
Он всё надеется на то, что выживет,
Что переможет души остуду.
 
А иногда он как скажет что-нибудь –
Такое горько, такое тихо,
Как будто разом восстанет до неба
Над вечной ролью шута и психа.
 
И намечаются сопоставления,
И брезжат в мифе приметы были, 
И братья любы до умиления, –
Вот если б только поменьше пили!